— Их уже нет…
— Но остались пособники! Соседи по кормушке, которых и сегодня, кроме собственной шкуры, ничто не интересует. Предатели!.. Почему мой брат должен был погибнуть в концлагере? Почему гибли миллионы простых людей, а наши правители укрылись в безопасной месте?.. Уже одно это — предательство!
Добжицкий собирался было что-то ответить, но сдержался. Буркнул только:
— Может, ты и прав, но какое мне до этого дело? — и дал команду строиться на ужин.
Внутри у него все кипело. Он чувствовал сильную антипатию, почти ненависть к Кшивке. Хотя Бека и всю ту клику он до войны тоже презирал и Соснковский не был его кумиром. Но сейчас он не мог вынести, чтобы их критиковали сопляки, сагитированные коммунистами. Слова Кшивки подтверждали, что они теряют власть над курсантами. А чего стоят так называемые единомышленники Роттер и Целиньский — об этом лучше вообще не думать!
Политические споры во втором взводе до сих пор случались довольно редко. Их умело пресекал Добжицкий. Если разговоры курсантов развивались в выгодном ему направлении, он делал вид, что ничего не слышит, углубившись в чтение. Но как только обсуждался вопрос, в котором Роттер и постоянно ассистирующий ему в спорах Куделис начинали плавать, Добжицкий тотчас же вмешивался:
— Хватит попусту чесать языки, беритесь за учебу! Это училище, а не парламент. Вы должны учиться, а не политиканствовать.
Однако так прекратить дискуссию удавалось далеко не всегда. Тогда он пользовался своим правом командира и объявлял построение или назначал главным спорщикам наряды…
Вскоре во взводе обратили на это внимание, и курсанты решили, что Добжицкий не выносит разговоров на политические темы. После появления Брылы в батарее произошли перемены. Ребята горячо обсуждали проблемы, которых вдруг появилось великое множество. Жаркие дискуссии не миновали и второй взвод. Прекратить их в приказном порядке было невозможно, прежние методы уже не действовали. Споры ненадолго утихали, чтобы затем разгореться с новой силой.
Так было и в тот день. После ужина Кшивка в очередной раз затеял спор с Куделисом.
— Да брось ты! — говорил Куделис. — Постарайся разобраться в этом объективно.
— О какой объективности ты говоришь?
— О такой! Вы, не задумываясь, клеите ярлыки: «фашист, бандит».
— А как их иначе называть?..
— Вот, пожалуйста, — поморщился Куделис: — Да что тут говорить! Вы необъективны…
— Да ты что?..
— Погоди, погоди! Дай договорить. Вы называете их бандитами… Какие же они бандиты? Враги — согласен, реакционеры — согласен, но не бандиты! Как бы там ни было, но они идут в лес, чтобы бороться за идею! И это надо учитывать.
Кшивка пожал плечами:
— Вот тебе на… И идею сюда приплел…
— Конечно, — подтвердил Куделис. — Пусть это неверная идея, реакционная, но все же идея!
— Нет, браток! — категорически отрезал Кшивка. — Я не считаю идейными людей, способных убивать из-за угла, а называю их своим именем — бандиты!
Куделис махнул рукой. Кшивка, распаляясь все больше, продолжал:
— Несколько дней назад я видел своими глазами, как они расправлялись с мирными жителями. Так могут поступать только бандиты.
— Ты просто фанатик! — повторил Куделис. — Не можешь понять, что идет политическая борьба; а где лес рубят, там и щепки летят…
Чулко какое-то время прислушивался к разговору и теперь не выдержал.
— Ты, Куделис, излагаешь очень оригинальные взгляды, — едко заметил он. — Можно сказать, чрезвычайно оригинальные…
Куделис удивленно посмотрел на него. А тот, вдруг потеряв самообладание, закричал:
— Ты просто пляшешь под энэсзетовскую дудку!..
— Ну, знаешь… — обиделся Куделис. — Может, еще скажешь, что я энэсзетовец?
— И скажу, — зло бросил Чулко. — Это они убивают из-за угла, совершают диверсии в тылу Советской Армии! На кого же они работают, спрашивается? Конечно, на гитлеровцев! А ты называешь это идеологической борьбой…
— Погоди, погоди… Не заводись, — старался осадить его Куделис.
Но Чулко продолжал на повышенных тонах:
— Думай, как хочешь, но то, что ты говоришь, льет воду на энэсзетовскую мельницу! Можно сказать, ты восхваляешь их! И фактически работаешь на них! А этого мы тебе не позволим!
— Но ведь мы же спорим, а в спорах рождается истина… — пытался защищаться Куделис.
Чулко не дал ему закончить:
— К черту споры, в которых ищут оправдание для убийц! Иди поговори с семьями убитых. Поглядим, захотят ли они слушать твои доводы! Поверят ли тебе, что это не убийцы! Хватит морочить нам голову так называемой объективностью. Все это вранье! Это не что иное, как пособничество бандитам! — Он помолчал, в упор посмотрел на Куделиса и закончил: — А ты поступаешь именно так… Пособничаешь им, бандитам!
Куделис побледнел. Заикаясь, с трудом выдавил из себя:
— С вами невозможно спорить! Не даете… Да и не имеет смысла. Вы не умеете дискутировать, можете только горлопанить!
— Дискутировать?! — подхватил Кшивка. — То, что ты несешь, это просто-напросто реакционная брехня…
Куделис возмутился:
— Выбирайте выражения! — Он махнул рукой и, обозленный, выбежал из комнаты.
— По-моему, мы перестарались, — покачал головой Кшивка.
— В самый раз… — убежденно сказал Чулко. — Я за ним уже давно присматриваю.
Кшивка наклонился к нему и спросил шепотом:
— Не кажется ли тебе, что он замешан?..
— В том деле? Нет, не думаю, — ответил Чулко. — У меня есть другие подозрения…
— Роттер?.. — полувопросительно произнес Кшивка.
Чулко кивнул.
— Может, поговорить с хорунжим?
— Подожди пока… Понаблюдаем. Это только предположения. Может, мы ошибаемся. У нас ведь нет никаких доказательств!
XII
Жизнь порой любит выкинуть коленце… На следующий день после памятного разговора Чулко с Куделисом произошел случай, кардинально повлиявший на взгляды последнего.
В тот день шестая батарея несла караульную службу. Куделис был назначен во вторую смену. В сумерках, уже после ужина, он забился в угол мрачной караульной, примостившись к самой печке. Даже шинели не снял, так замерз на построении, только сумку с противогазом повесил на спинку стула.
На коленях он держал открытую книжку. Сонными глазами с трудом разбирал буквы в наставлении по стрельбе. А мысли его витали где-то далеко. В последнее время он пребывал в дурном расположении духа. Чувствовал себя обиженным. Обвинения Чулко в его адрес казались ему необоснованными… Он считал, что своим поведением не дал ни малейшего повода для этого.
«Заткнули мне рот — и радуются. Будто мне нужны их разговоры и споры… Впрочем, разве они умеют спорить?»
Обиженный на всех и вся, он пришел к выводу, что в училище ему не повезло с самого начала.
