приезжавший сюда немного отдохнуть.
«Надо будет и мне расписаться в книге посетителей», — подумал было Форбэш. Но тут же решил, что это глупо: ведь он не посетитель. Строение это на целых пять месяцев станет его домом, а сам он — его хозяином, которому придется принимать ораву гостей в новом сезоне. Он усмехнулся, как ему показалось, иронически, снял с правой руки рукавицу и полез в карман анорака за карандашом.
Дата: 16 октября. Имя, фамилия: Ричард Джон Форбэш. Домашний адрес: база Скотт, Антарктика (нет, не то). Крайстчерч, Новая Зеландия (тоже не то). Космополит и ученый (черт возьми, не то). Каков же ваш адрес? А вот каков: хижина Шеклтона, мыс Ройдс, Антарктика. Замечания: Все тут великолепно (нет). Прекрасный день (нет). Превосходное зрелище (нет). Мы склоняем головы перед великими людьми прошлого (не то, черт возьми!). Н.Э.В.З. (Варварское сокращение из антарктического просторечья: «Ненавижу это вшивое заведение». Тоже нет.) Так ничего и не написав, он закрыл книгу. Натягивая рукавицу, Форбэш облокотился о ржавую плиту. Он прищурился, взглянув на залитый светом проем двери. В хижине стало снова темно. В прямоугольнике двери он видел вечернее небо, освещенные скалы, желтую от гуано долину — место сборища пингвинов, далекие горы. Ричард Джон Форбэш. Ну, конечно, его зовут именно так. 25 лет от роду. Рост шесть футов четверть дюйма. Вес 166 фунтов согласно неточным весам в грязной бане на базе Скотт. Объем груди 39 дюймов, размер головного убора 6? (модная шляпа) и 7? (меховая шапка — ведь волосы отрастут). Телефон 73-299 (только кто-то будет мне звонить?). Длина брюк 32 дюйма, кальсон — 34 дюйма. Размер воротника 15 дюймов. Холост. Застрахован на 5000 фунтов (не слишком ли дорого?). Сделаны прививки против дифтерии, тифа, столбняка, полиомиелита и оспы. Группа крови A, Rh положительное, зубы целые, зрение хорошее, бронхиальные трубы функционируют нормально, хотя наблюдается некоторая сухость при низкой влажности воздуха антарктических широт. Пол мужской (ох, как это болезненно ощутимо).
Форбэш снова сдернул рукавицы, полез в карман за сигаретами. Из мятой пачки выбрал одну, из которой высыпался не весь табак. Закурив, он сплюнул ссохшиеся табачные крошки. Снял шерстяную шапку; в волосах, еще не успевших отрасти, нащупал шишку и вздохнул. Под порослью бороды зудился подбородок. Форбэш поскреб его, подумав о том, что он у него ни слишком округл, ни чересчур остер, ни слаб, ни безволен, ни чересчур выпячен вперед. Но какое значение имеет его внешность? Не все ли равно, голубые у него глаза, зеленые или карие (на самом деле они светло-голубые); чистое у него лицо или в прыщах от редкого умывания, умеет он говорить или нет, поет или же не поет, чистит он ногти и зубы или же нет? И все-таки, подумал он, я буду жить так же, как жил бы в другом месте, и постараюсь быть по- прежнему аккуратным, чистоплотным и собранным.
Сигарета погасла. Раскуривать снова не стоило: на морозе у нее был резкий, сухой вкус.
— Что же это я! У меня же работа стоит, — бодро и громко воскликнул Форбэш и зашагал вверх по холму, к груде багажа. За пять заходов он перенес свое имущество к хижине и хотел было там, на гравии, в неглубоком сугробе и сложить. Это выглядело бы практично и солидно, как и неиспользованные припасы, оставленные Шеклтоном. Но после некоторого препирательства с самим с собой он передумал и начал таскать ящики внутрь помещения.
Сначала он положил в холодную кладовку слева от коридора — меж наружной и внутренней дверью — картонную коробку с морожеными бифштексами, почками, беконом, печенкой, ливером, цыплятами и сладким мясом.
Внутри помещения он сложил ящики с продовольствием и оборудованием. Несколько старых ящиков он подвинул к столу и, уложив их вдоль стены, соорудил нары, на которые бросил надувной матрац и расстелил спальные мешки. Он все еще не смел снять с окон ставни, чувствуя себя здесь чужаком. Однако это не помещало ему распаковать свои личные вещи — дорогие для него безделицы, которые всякий раз вдруг оказывались в его багаже, хоть он и бранил себя за сентиментальность. На полках вдоль южной стены он пристроил обломок зеркала, расческу, сломанную щетку для волос, гипсовую статуэтку Венеры Виллендорфской, зубную щетку, мыльницу, фотографию Барбары, вставленную в рамку, медальон с изображением св. Христофора на ржавой от пота цепочке, ящик из-под сигар со связкой сентиментальных писем, высушенную пингвинью ногу.
— Вот и все, что мне нужно, — проговорил он.
На соседнюю полку он поставил книги. Стихи Д.X. Лоренса; специально посвященный Антарктике номер «Новозеландского журнала геологии и геофизики», «Вешние воды» Ивана Тургенева, карманное издание Оксфордского словаря. «Пингвины
Распаковав ящик с кухонными принадлежностями, он достал оттуда утварь и аккуратно разложил на краю стола. Порывшись в объемистом сундуке, он обнаружил пластмассовую миску, пластмассовое ведерко, две коробки сардин и консервный нож (это было весьма кстати — свой он забыл), две заскорузлые от грязи тряпки — некогда посудные полотенца, которые он повесил на проволоку, и еще (благодарение судьбе!) большую сковороду. Форбэш поставил обе керосиновые печки на скамейку возле стола, а две керосиновые грелки — на пол, по обе стороны отгороженного «жизненного пространства». От этого стало уютней и вроде бы теплее.
А теперь, похоже, пора и ставни снять. Спокойно, уверенно, как он себе и обещал, Форбэш достал молоток и вышел на двор. Теперь у него есть жилище, пора показать его миру. Была полночь, солнце висело над самыми вершинами западных гор, так что скалы Мыса были покрыты тьмой, а нанесенные метелью сугробы казались монотонной белой пеленой — без рельефа, без перспективы. И хижина показалась родным домом после того, как, покинув ее надежные стены, Форбэш оказался в мире совсем ином с заходом солнца — мире не то чтобы враждебном, но столь безразличном, что ему захотелось поскорей оказаться в уголке, где он уже оставил частицу самого себя. Прислонившись к кипам сена вдоль северной стены, он стал отгибать молотком гвозди. Первый ставень снялся легко: дерево рассохлось. Форбэш прижался своим продолговатым носом к стеклу. В нем он не мог разглядеть ничего, кроме собственного тусклого отражения, скоро исчезнувшего под слоем инея. Неожиданно почувствовав усталость, он приложил лоб к оконной раме и ощутил холод стекла, от которого заломило глаза. Устояв перед искушением заняться самосозерцанием, Форбэш принялся за работу. Налегши как следует, он вскоре снял ставни со всех четырех окон.
Затем он взял лопату, ящик из-под продуктов и принялся вырезать из спрессовавшегося снега кубы. Это был его запас воды, который он сложил в проходе между внутренней и наружной дверью хижины. Устало, безразлично он подумал о рации и начал рыться в сумке, ища антенну. Размотав ее, он вскарабкался по санкам на крышу и вскоре оседлал крутой ее верх, словно слившись с низким небом, давившим на него самого, на хижину, темные скалы и даже на застывшее море. Он привязал конец антенны к толстому стальному тросу — одной из растяжек на случай пурги — и поспешно полез вниз, чтобы, двигаясь, согреться. Второй конец он привязал к бамбуковому шесту, укрепленному среди камней на холмике возле метеобудки. При первом же ветре шест сломается. Но пока связь у него налажена. Можно разговаривать, посылать радиосигналы в это серое равнодушное небо. Когда он пошел назад, к двери, ему вдруг почудилось, что кто-то следует за ним. «Тут, должно быть, кто-то есть, тут кто-то есть», — подумал Форбэш. Мышцы на шее у него слегка напряглись, и он сразу понял, что, кроме него, здесь никого нет.
Закрыв за собой дверь хижины, Форбэш оглядел свой обжитой угол. Без ставней в хижине стало светло, всякая таинственность исчезла. «Действительно, здесь кто-то живет, — подумал Форбэш. — Это я. Вот мои пожитки, все, что у меня есть. Сперва добудем тепло». Из канистры он налил керосин поочередно во все горелки, печки и примус, стараясь не пролить горючее — в целях экономии, да и для безопасности. Он засвистел: примус весело гудел, снег в мятой алюминиевой кастрюле таял, рождая новое вещество, которое вскоре заклокочет, и среди этого безмолвия послышится новый звук.
Он снял рукавицы и маклаки и повесил их на гвоздь просушиться.
Забравшись в спальный мешок и прихлебывая первую чашку какао, густого и сладкого от сгущенного молока, он вспомнил про кролика. Он начал рыться в сумке и отыскал его, забавную резиновую игрушку с обвислыми ушами и кривой усмешкой. Форбэш улыбнулся. Он вспомнил голос Барбары, ее глаза, вопрошающие и смеющиеся, когда она протянула ему игрушку, объяснив, что он должен познакомить кролика с пингвинами и установить по их реакции, знакомо ли понятие «кролик» подсознательному началу пингвина как такового. «Во всяком случае, он посмешит тебя. И потом, он послушный, будет сидеть там, куда
