А с высокой ветки на него смотрел ворон, поблескивая на солнце чёрными бесстрастными глазами. В клюве он держал ореховую ветвь.
От леса до города было довольно далеко. Дорога поднималась вверх по древней плотине, петляла через сочные зелёные луга с полевыми цветами. Лесовик всё бежал и бежал вперёд, пока пастбища не сменились полями с живыми изгородями, окрашенными всеми цветами поздней весны. Потом поля уступили место загонам для скота, и вот уже показался грязный скотный рынок, за которым лежали убогие глинобитные лачуги, жмущиеся к крепостной стене города. За стеной колдуна ждали пряные и красочные улицы самого Нордвоза.
Пряным этот укреплённый город назвали некие образованные люди. В течение последних недель Нордвоз оправдывал своё название: всё больше и больше путешественников прибывало сюда, добавляя колорита и аромата.
Так было всегда, стоило появиться известию о новом походе пеладанов. В город стекались самые разные люди: наёмники и торговцы, актёры и провидцы, акробаты и воины, ремесленники и оракулы, продавцы сувениров и поставщики пива, жонглёры и сказители, рабы и освободители, ловкие кукольники и менестрели, уродцы и мошенники, фокусники и проповедники, балаганщики с самыми разными чудными созданиями...
Деньги пытались вытрясти буквально из всего. Город охватывало нечто сродни золотой лихорадке, и избежать её было невозможно. Куда ни пойди — повсюду наткнешься на добропорядочного разумного горожанина; и каждый добропорядочный горожанин, не закрывая рта, отчаянно пытался продать любую ерунду, вплоть до ножки стула собственной бабушки, чтобы тотчас потратить вырученные деньги на столь же бесполезную вещицу, из которой не соорудишь даже хлопушки.
Здесь, в Нордвозе, любая оплата была в ходу: от златых до соболей. Были и монеты, представляющие собой тиснёные цилиндрика из меди, серебра или золота; те широко ходили в Линдормине, однако редко встречались в этих северных краях. Практичные жители Нордвоза предпочитали златы: медные, серебряные или золотые квадратики, отрезанные от длинного бруска. Торговцы из дальних стран привозили необыкновенно дорогие драгоценные камни, но здесь предпочитали расплачиваться агатами, топазами и аметистами, которые в изобилии добывались в окрестностях, и потому их легко было оценить.
Самыми необычными средствами оплаты в Нордвозе, пожалуй, оставались соболиные меха. Прекрасные и весьма прочные, эти «банкноты» клеймили специальным гербом, а самые пенные шкурки даже подписывались шестью служащими монетного двора. Сегодня на рынке Нижний Котёл соболя переходили из рук в руки столь быстро, словно люди жонглировали раскалёнными угольками.
Запах пережаренного мяса и лука, дурманящий аромат незнакомых специй, рёв вьючных животных, удары кузнечного молота, назойливые выкрики продавцов амулетов, визгливый смех детей у ширм кукольников, оглушающая какофония голосов, свиста, мелодий, колокольного звона — всё поднималось ввысь и проникало сквозь увитое плющом окно в маленькую комнатку наверху башни Винтус-холла. Но мужчина, поселившейся там, ни на что не реагировал.
Болдх лежал на кровати, уставившись в потолок. Невозможно припомнить все города и посёлки, что он посетил за восемнадцать лет странствий. Стоило ему войти в какое-либо поселение и позволить себе роскошь дешевого постоялого двора, как он, уединившись, ложился на кровать и несколько часов просто смотрел в потолок.
Бездумно перебирая рукой зазубрины на древке боевого топора, Болдх размышлял о прошлом. Ему не хотелось думать о том, сколько потолков он перевидал. Но не мог не вспоминать прошлое: потолки, дома, постоялые дворы... пройденные города, государства, континенты. Святой Пел-Адан!
Большинство ночей Болдх проводил под открытым небом. На провонявших отбросами и скисшим молоком задворках, в грязных хлевах, на переполненных палубах кораблей, в сырых полях, где рос хмель, на кладбищах и вблизи свалок гниющих туш, в кишащих москитами джунглях, на пружинящей хвое в лесу, в безграничных пустынях с холодными шепчущимися песками, в трясущихся фургонах, в разрушенных храмах, на опасных горных выступах, под каменными мостами — он стремился провести ночь там, где мог бы избежать неумолимого и безжалостного внимания любопытных, но таких недобрых людей.
Встречи с ними приносили самые серьёзные испытания. Дождь, хотя и угнетал, не доставлял в дороге особых проблем. Ночные насекомые раздражали, однако Болдх мог смириться с ними. Даже хищники не смущали его сон. Но люди! Они приставали снова и снова: «Эй, откуда ты? Зачем здесь? Чего нужно? Ночлег? Проводника? Травку? Все остальные здесь злые, но я с гор — я честный! Эй, друг! Куда пошёл? Почему не говоришь? Почему ты такой? Ну и вали тогда в преисподнюю!»
Всегда подсматривают, донимают, ухмыляются и льстят; вечно норовят обмануть, используя хорошо знакомую ложь, старые трюки; слоняются возле портов, переправ, у лошадиных барышников. Воры, проводники, дельцы, сектанты и просто зануды и бездельники никогда не оставляли его в покое, следуя по пятам, и всё лезли, лезли, лезли с вопросами...
Ухмыляющиеся лица попрошаек, угрюмые и косые взгляды — а под плащами белеют костяшки пальцев, напряжённо сомкнувшись на рукоятях.
Злоба клокотала в Болдхе, а тело напрягалось от несправедливых обид. Порой он проходил через города с их любопытными жителями не останавливаясь, отказывая себе во временном избавлении от голода и невзгод. Что угодно, лишь бы не встречаться с неотвязной толпой.
В самые тяжёлые минуты он убеждал себя, что люди наказывают его, завидуя свободе. Но в глубине души всегда знал, что мир жесток и безжалостен, отчего и людям приходится быть такими же. И он сам не исключение.
Однажды ему станет совсем худо; тогда, чтобы выжить, придётся собрать последние крохи сил.
— Почему я не могу остановиться? — сорвалось с губ чужеземца, и он только теперь осознал, что всё это время говорил вслух.
А ведь ему даже не нравилось путешествовать. Уже через год странствий Болдх обнаружил, что любое новое место вскоре перестаёт отличаться от прочих. Стоит хоть раз увидеть горы или пустыни, и можешь считать, что видел их все. Манящая романтика дороги, которую он остро чувствовал ещё мальчиком, живя с матерью в далёком Моэль-Брине, давно испарилась. А столь желанная свобода стала казаться худшей клеткой, чем домик, где так скучно было расти.
По крайней мере тогда он хотя бы мог мечтать...
Болдх повернулся на бок, и его взгляд упал на платяной мешочек, в котором он привык хранить амулеты и различные безделушки. Достиг ли он чего-нибудь за время путешествий? Сине-красный мешочек содержал нажитое за годы странствий имущество.
Дешевые побрякушки, которые привлекли внимание где-то на базаре. Приглянувшиеся блестящие и необычные вещицы. Там не было ничего, что свидетельствовало бы о великих приключениях.
Болдх вздохнул. Много раз ему хотелось всё бросить, осесть и начать нормальную жизнь. Но за годы странствий он так и не нашёл того «волшебного» места, которое заставило бы его отказаться от бесконечной дороги, что неизменно выходит из любого города и манит вдаль. Болдх ненавидел дорогу — и не мог с неё сойти.
«Ни одно место, — размышлял странник, — и ни одна...»
Он оборвал предложение, но не смог так же легко оборвать мысль:
Болдх знал, что уникален; такой уверенности в себе и независимости нет ни у кого. Однако из-за этой уникальности он утратил многие человечные черты. Он утратил способность любить. Когда это случилось, Болдх не помнил; возможно, в юности. Он был лишён тепла привязанности в столь раннюю пору созревания чувств, что семена любви попросту иссохли.
Порой Болдх убеждал себя, что его путь странника не позволяет найти ту самую, которая может принести успокоение, но это было не так. Подтянув дорожный мешок, Болдх вытащил маленькое зеркало — стекло закрывало тщательно отполированную серебряную пластину. В его совершенную поверхность он стал рассматривать свою отнюдь не совершенную внешность. Болдх никогда не был красавцем.
В первые годы путешествий случались времена, когда он заводил друзей. Путешествуя через огромные пространства голых степей или пустынь, ему доводилось присоединяться к другим людям, обычно торговцам или погонщикам с охраной, которые не меньше года двигались по сухопутным торговым путям,
