Тогда я крикнула: «У-у-у». Женщина подбежала к дереву. Это была жена дяди тушауа. Она отыскала меня по следам. Я слезла и села на землю. Женщина посмотрела на меня и заплакала. «Где ты была?» «Вы бросили меня,— ответила я.— Я вас звала, но вы были уже слишком далеко. А потом я упала со скалы. Броненосца оставила вон там». Женщина снова посмотрела на меня и спросила: «Ты не разбилась?» Она заставила меня повернуться и увидела нарыв на спине. Она сильно надавила, и я громко вскрикнула — так мне было больно. Женщина заплакала от жалости ко мне, и я тоже заплакала.
«Бедняжка,— сказала она,— как же ты с таким нарывом могла взбираться на скалу! Покажи, где ты упала? Броненосец там остался?»
Мы пошли к скалам. «Неужели ты не поняла, что это скала?» — «Было темно, я думала, что карабкаюсь вверх по тропинке. А когда оступилась, то уцепилась за какое-то деревце, но корни не выдержали и поползли вниз».
Женщина нашла броненосца, связала лианами и взвалила тяжелую ношу себе на плечи. «А теперь пошли, только медленно. Ведь быстро идти ты не можешь»,— сказала она.
Наконец мы добрались до селения. Жена дяди тушауа дала мне соку пальмы бакабе и плодов муму. Когда я поела, она сказала: «Ложись в гамак, отдыхай». Она согрела воду и промыла нарыв. Мне было больно, и я тихо постанывала. «Ложись и постарайся заснуть. Ты же всю ночь не спала»,— сказала мне эта добрая женщина.
ЗРЕЛОСТЬ. БОЛЬШАЯ ЖАБА
В селении, куда мы пришли, две девушки были «на карантине»[22]. Девушек двенадцати — пятнадцати лет, когда они окончательно формируются и у них начинаются месячные, помещают «на карантин», а проще говоря за высокую изгородь, сделанную из веток пальмы ассай и веток мумбу-хены. Все ветки крепко связывают лианами, чтобы девушек нельзя было увидеть. Оставляют лишь маленький проход. Мужчины и мальчики не смеют даже смотреть в сторону изгороди. Горящий очаг и гамак — вот и все, что есть в «карантине». Гамак должен быть хорошо натянут, не то девушка будет горбатой. Мать девушки и ее подруги одни могут зайти и поддержать огонь. Очаг должен гореть беспрестанно весь день, иначе небо потемнеет и начнется дождь. Если небо заволакивают тучи, старики спрашивают у родителей девушки: «Горит за изгородью огонь? Вы что, не видите, как потемнело вокруг? Сейчас гром извергнет огонь».
Девушка должна лежать в гамаке молча. Она даже не может заплакать. Для отправления естественных надобностей мать оставляет ей большой лист. Если у девушки есть отец и братья, они должны спать в гамаках отдельно, по ту сторону изгороди.
Во время «карантина» девушка почти ничего не ест. В первый день она не ест и не пьет, во второй — может пить воду, потягивая ее тонкой бамбуковой соломинкой из куйи. Пить воду прямо из куйи нельзя, потому что от этого портятся зубы. На третий день мать девушки варит маленькие бананы, которые индейцы называют сайо томе. Если, не дай бог, банан на огне обгорит, это значит, что девушка скоро умрет. Когда бананы становятся мягкими, мать снимает кожуру и дает три теплых банана дочери. В последующие дни девушка ест только бананы.
Так, в полном одиночестве, проходят три недели. Потом на рассвете мать девушки снимает изгородь, связывает ветки лианами и кладет их на землю. Девушка еще не может смотреть на мужчин. Но ей уже разрешается говорить, правда лишь вполголоса. Тем временем мать разогревает воду и тщательно моет дочь теплой водой. Затем берет уруку и раскрашивает тело девушки, но никаких линий или рисунков не делает. Еще через несколько дней мать девушки сжигает сухие листья бананов, а девушка при этом стоит рядом. Мать берет ее за руку и обводит вокруг костра. С этого момента девушка может говорить со всеми. Затем мать и подружки отводят девушку в лес и там украшают ее цветами, вернее, зелеными листьями пальмы ассай. Мать разрисовывает эти листья тоненькими полосками. Женщины связывают листья нитью и делают красивые гирлянды, которые вешают девушке на руки. Надевать гирлянды обязательно нужно на скале, а не на земле, не то девушка быстро умрет. Потом мать говорит одной из женщин: «Подрежь моей дочери волосы». И женщина, поплевав девушке на голову, чтобы длинные жесткие волосы стали помягче, приступает к стрижке.
Мать приносит с собой и пакет красной и черной краски уруку, а также длинные и короткие нити. Одна из женщин начинает осторожно раскрашивать красным уруку тело девушки, и оно становится розового цвета. Затем черным уруку красивыми волнистыми линиями разрисовывает лицо и грудь девушки. Когда «художницы» заканчивают свою работу, другие женщины продевают девушке в уши листья пальмы ассай, потом аккуратно подрезают их, чтобы они были точно одинаковой формы.
В отверстия в уголках рта нижней губы подружки девушки вкладывают цветные кисточки. Тем временем одна из женщин готовит тонкую белую палочку, гладкую-прегладкую, и вкладывает ее девушке в отверстие между ноздрями. Затем запястья и колени девушки перевязывают белой тканью. Грудь пониже сосков тоже обматывают белой тканью и завязывают ее крест-накрест на спине.
Украшенная цветами, с телом, разрисованным красным и черным уруку, девушка и впрямь выглядит очень красиво! Придирчиво оглядев ее, женщины говорят: «Теперь можно идти». Девушка выступает впереди, за ней — женщины и ребятишки. Они проходят через всю площадку, чтобы каждый мог своими глазами убедиться, как прекрасно наряжена девушка. Медленными шагами девушка приближается к семейному очагу и садится в гамак. Всеми приготовлениями к обряду ведает мать девушки. Мужчины в этом не принимают ровно никакого участия.
Еще несколько месяцев я прожила в селении саматари в семье дяди тушауа. Теперь вместе со мной в гамаке спал их маленький сын. Я всюду брала его с собой, поэтому жена дяди тушауа любила меня. Вообще все саматари хорошо относились ко мне. Тушауа сказал однажды: «Напаньума не привыкла есть коренья, если у вас будут бананы, дайте немного и ей». С тех пор, когда женщины возвращались с плантации с бананами, они всегда угощали меня.
Некоторые из пленниц караветари завидовали мне. Одна из них все время повторяла: «Напаньуме они все дают, а мне ничего. Нас заставляют таскать воду и хворост, работать вместе с мужчинами в лесу, а ее нет». Другие женщины караветари тоже недолюбливали меня.
Случилось так, что дядя тушауа вместе со своей семьей отправился на дальнюю расчистку собирать уруку. Его жена хотела взять меня с собой. «Разве ты не знаешь, что караветари и хекураветари только и ждут удобного случая, чтобы украсть наших женщин?! — сказал ее муж.— Лучше оставим Напаньуму с женой моего брата».
У этой женщины тоже был маленький сынишка, и я стала ухаживать за ним. Она тоже была доброй и ни разу даже не обругала меня.
Спустя несколько дней я вместе со своей новой хозяйкой, ее дочкой, внучкой и множеством мужчин, женщин и детей отправилась искать мед. В селении осталось лишь несколько мужчин. В лесу мы нашли фруктовое дерево мукунья. Оно с виду похоже на банан, но только плоды у него на самом верху. Мужчины срубили дерево, а мы собрали плоды. Потом муж моей хозяйки крикнул: «Вот он мед». «Каких пчел? — спросила жена.— Тех, у которых на крыльях пятнышки? Этот хороший, вкусный». Мы собрали много меду и отправились домой. Мы спускались вниз по скале, как вдруг я увидела между камней огромную коричневую жабу. Я смотрела на нее, а она смотрела на меня своими круглыми глазами. «Напаньума нашла жабу»,— воскликнула девочка и схватила ее за лапу. Когда мы подошли к реке, муж моей хозяйки выдавил мед в большой лист, и мы все им полакомились. Потом мужчины убили жабу, сняли с нее кожу, вымыли в реке. Индейцы называют коричневую жабу уанакоко. Голову жабы они выбросили (других жаб они едят вместе с головой), потом зубами вырвали когти. Одна из женщин сказала: «Вскройте ей вены, пусть вытечет вся кровь, потому что она ядовитая». «Значит, жабы ядовитые?» — удивилась я. У этой жабы было много икринок. Когда мы собрались уходить, та самая караветари, которая все время жаловалась, что к ней относятся плохо, а ко мне хорошо, взяла жабьи икринки, завернула их в лист и протянула мне. «Возьми,— сказала она,— потом съедим».
Наконец мы добрались до селения. Моя хозяйка разожгла огонь, и мы улеглись в гамаки. Хозяйка
