странствиях космический корабль, то ли огромное осиное гнездо, и тут же послышались шаги, потом кто-то постучал в стенку вагона и раздался хриплый голос:
— Эй, вы, там? Сейчас вагоны будут прицеплять к паровозу, так не вздумайте кричать и звать на помощь! Машинист все равно вас не услышит — а если и услышит, мы не дадим ему прийти к вам на выручку! Только ему хуже сделаете — если он вас не услышит, то, может, и останется жив!
— Этого и следовало ожидать, — прошептал Климентьев. — Они все предусмотрели.
Вагоны тряхануло — это в них ткнулся поданный задом паровоз.
— Интересно, сколько сейчас времени? — прошептал Ванька.
— Откуда нам знать? — ответил я.
Часы были у меня и у Климентьева — и у нас обоих они встали после того, как мы сняли с них защитные стеклышки, чтобы сделать линзу.
— Судя по всему, около девяти... — пробормотал Климентьев. — Все, забираемся... Ну! Бог не выдаст, свинья не съест! Или как бы вы там переделали эту присказку?.. Сначала залезу я — и буду вас встречать... Готовьсь!
И он исчез в нашем «космическом корабле», с трудом протиснувшись сквозь лаз.
— Нормально, — донесся его приглушенный голос. — Забирайтесь по одному!
Когда мы тоже залезли — сначала Ванька, потом я, — внутри стало совсем тесно, мы так давили друг на друга, что было трудно дышать. Но это и хорошо: так мы будем больше защищены от болтанки. «Не в обиде, как сельди в бочке», — пришло мне на ум. Вагоны дрогнули...
— Я растопырю локти, чтобы упереться стенки, а вы изо всех сил цепляйтесь за меня, — прохрипел Климентьев. — Так никого из нас при падении не будет сильно швырять и бить о стенки. Синяками отделаемся, не боитесь...
Вагоны пошли, набирая ход. Медленно, быстрее, еще быстрей... У меня сердце заходило ходуном — так подскакивало к самому горлу, что, казалось, в какой-то момент в горле и застрянет, и я не смогу дышать. Никогда в жизни мне не было так страшно! Нет, я верил, что в итоге мы выберемся — я представить себе не мог, что мы погибнем, — но страх все равно был жуткий, лютый...
— Через минуту поезд наберет полный ход, и тогда катастрофа неизбежна, — прохрипел Климентьев. — Его уже не остановишь, даже если машинист заметит что-то неладное и начнет тормозить...
Мы напряглись. Честное слово, это ожидание неминуемого и неведомого было чуть не хуже смерти!
Вагоны пошли еще быстрее... И тут — довольно близко — мы услышали собачий лай! Яростный, надрывный бас!
— Топа!.. — заорал Ванька.
И — знакомый голос — Мишин голос, усиленный «матюгальником»:
— Машинист! Останови!
Видно, машинист заколебался, слушаться ему приказа или нет, потому что почти сразу грохнуло несколько выстрелов. Насколько мы могли судить, стреляли в сторону паровоза.
Наш вагон начал замедлять ход. Ванька, пройдясь ногами и локтями прямо по лицам меня и Климентьева, уже выбирался из «космического корабля». Вагон еще не остановился окончательно, а он уже молотил кулаками в дверь и орал:
— Топа! Топа! Мы здесь!
Мы с Климентьевым тоже аккуратно вылезли — пострадавшие от Ваньки почти не меньше, чем мы могли пострадать от железнодорожной катастрофы. Мы услышали, как срывают пломбу с дверей, как ломают запор. И прямо-таки выпали на руки наших спасителей — сил стоять на ногах у нас уже не было. Меня подхватил степановский громила, работавший золоченым швейцаром, Ваньку — лично Миша, кто помогал выбраться Климентьеву, я разглядеть не мог: меня ослепил яркий свет фар окружавших все место машин.
— Этот ворованный алюминий в вагоне... он принадлежит Деду... Дед и Белесов хотели подставить Степанова... — сразу стал объяснять Мише мой братец. — Желаю, чтобы справедливость восторжествовала немедленно.
— Разберемся, — коротко ответил ему Миша, но тут же из сияния фар возник грузный силуэт — Степанов!
— Дед? — свирепо осведомился он. — Кто это?
— Вон, паршивец... — Климентьев устало указал рукой на скромненько стоявшего в стороне Епифанова. — Его пацаны разоблачили.
— Ну вот, я так и знал, что меня в чем-нибудь обвинят, раз я такой невезучий, что случайно оказался на месте... — сокрушенно начал Епифанов, но тут моего братца прорвало. Я ведь уже говорил, никому не следовало доводить его до приступа ярости.
— Невезучий? Подлюга! — завопил он. — Пусти! Пусти, говорят тебе! — Он стал так отчаянно брыкаться и извиваться, что даже Миша при его железной хватке не сумел его удержать и растерянно выпустил. — Где термос? — продолжал вопить Ванька, оказавшись на свободе. — Где его термос? Я ему покажу!
Мы-то с Климентьевым поняли, что Ванька имеет в виду, но вся остальная куча народу явно решила, что Ванька хочет огреть Епифанова его термосом по голове. Так подумал и отец, выступивший откуда-то сбоку вместе с Топой. Только теперь я сообразил, почему отец и Топа задержались и не сразу кинулись облизывать нас и приветствовать (облизывать, понятное дело, относится только к Топе): вплоть до этого момента откуда-то из-за машин доносились глухое ворчание и возня, как бывает, когда Топа кидается на врага в таком приступе ярости, что его даже отец не может остановить (в этом Топа и Ванька абсолютно похожи), и отцу приходится приложить немало усилий, чтобы оттащить и успокоить нашего взбешенного волкодава. Теперь с этого места доносились лишь глухие стоны пострадавшего от Топиной ярости. Скорей всего, этот погрызенный сдуру сделал попытку никого не подпускать к нашему вагону.
— Иван! — железным голосом окрикнул отец. — Зачем тебе термос?
— Увидите! — орал Ванька. — Только дайте мне его!
— У парнишки от всех переживаний крыша поехала... — озабоченно пробормотал Степанов, но Климентьев молча показал Степанову поднятый вверх большой палец, умудрившись слабо улыбнуться при этом, и Степанов заметно успокоился. Понял, что все не просто так.
— Вон его сумка, — ошеломленно кивнул один из оперативников ФСБ. — Термос, наверно, в ней.
Ванька тигром метнулся к сумке, выхватил термос и стал отвинчивать донышко корпуса.
Епифанов заметно побледнел. Из пространства между колбой и корпусом термоса на землю хлынули драгоценности.
— Ах ты! — Степанов кинулся на Епифанова, размахивая кулаками. — Да я тебя!..
У него от ярости пена изо рта пошла, и он, наверно, убил бы Епифанова на месте, если бы Миша не схватил его за запястье железной хваткой.
— Спокойно, — проговорил он. — Вспомните наш договор. Наше сотрудничество имеет смысл только в том случае, если с вашей стороны не будет никакого самоуправства и все будет делаться строго по закону.
При звуках негромкого, спокойного — и при этом уверенного — голоса Миши Степанов начал остывать, будто его ледяным душем окатили.
— Да ладно... — проворчал он. Миша выпустил его запястье. Степанов подошел к Епифанову и прошипел ему в лицо:
— Но не думай, для тебя ничего не кончено... Знаешь, как и в тюрьме и лагере людей достают?.. Будешь у меня умирать долго и трудно — и не за драгоценности в первую очередь, а за этих пацанов!.. — Степанов огляделся. — Я сказал и все слышали? Хоть на куски меня режьте, хоть какое уголовное дело заводите, а я от своих слов не откажусь!
— Уголовное дело заводить не будем, а на куски резать — тем более, — усмехнулся Миша. — А вот охранять этого субчика будем так, что вы до него никак не доберетесь!
— Кстати, насчет пацанов, — подал голос Климентьев. — Они натерпелись за день, и вообще, похоже, у них у обоих сотрясение мозга. Их, может, в больницу побыстрей надо...
— Михал Дмитрии, машину дадите?.. — тут же спросил отец у Миши, но тут вмешался Степанов:
