делать что хотел, однако при этом всегда знал, что его ждут дома.
Никакой ревности в то время между нами не было. Работа Лины предполагала гораздо более широкий круг общения, нежели моя. Она была вхожа едва ли не во все столичные театры и вела дела с самыми разными людьми. Многим непосвященным может казаться, что профессия танцовщицы делает женщину излишне чувственной и раскрепощенной, однако мне никогда и в голову не приходила мысль о том, что Лина может мне изменять. Несколько раз я даже пытался убедить себя в этом — главным образом для того, чтобы проникнуться чувством ревности с целью последующего его описания, — однако всякий раз с легкостью стряхивал с себя это наваждение. Я просто не представлял себе, как Лина может завести какую- то там любовную интрижку. Немалую роль здесь, по-видимому, играл и обмен обручальными кольцами. Ни в какие ритуалы я решительно не верил, однако вынужден был признать, что в этом все же есть определенный смысл. Мы как будто вручали себя друг другу, и эта декларация взаимного доверия вселяла спокойствие и умиротворение в наши отношения.
Если между нами порой и пробегала искра ревности, то виной тому были причины чисто экономического характера.
Содержание большой квартиры требовало уймы денег, а из нас двоих только у Лины был более или менее стабильный заработок. Я брался за любую халтуру, однако все равно получал недостаточно для того, чтобы платить за квартиру наравне с молодой женой. Мы никогда не обсуждали этот вопрос вслух и, в общем-то, не придавали ему особого значения, однако иногда моя гордость оказывалась уязвленной. Положение усугубляло еще и то обстоятельство, что в первые годы после свадьбы я мало что написал. График моих случайных работ был таким неудобным, а сами они отнимали столько сил и энергии, что в короткие свободные часы я был просто не в состоянии заставить себя сесть за пишущую машинку и думать креативно.
Меня неотступно преследовали мысли о провале романа «Стены говорят». Сюда же следует прибавить и растущее день ото дня раздражение от того, что мне никак не удается написать ничего нового. Впервые в жизни я начал сомневаться в том, действительно ли я создан для карьеры писателя. Быть может, я перегорел, даже не успев толком начать? Писать мне приходилось в самое разное время суток, когда удавалось выкроить часок-другой между очередной халтуркой и общением с Линой. Часто бывало, что в такие моменты я находился под действием алкоголя — привычка, сохранившаяся у меня со времен нашего писательского братства. Это отнюдь не улучшало качество написанного. Нередко с утра мне случалось уничтожать все то, что накануне вечером продиктовали мне пары? виски, однако я продолжал убеждать себя, что алкоголь стимулирует мою работоспособность. На самом деле все его действие сводилось к тому, что по утрам я чувствовал себя абсолютно разбитым, с трудом справлялся с разовой работой и ощущал острое нежелание вновь садиться за письменный стол.
У Лины же, напротив, с карьерой все складывалось прекрасно. Ей постоянно предлагали все новые и новые роли, в большинстве своем — сольные партии, а появляющиеся в прессе рецензии были в основном хвалебными. Сам я использовал любую свободную минуту, чтобы посетить ее выступление, и даже мне — совершенно неискушенному в танцах, — было ясно, что она обладает недюжинным талантом. Кроме всего прочего, таким образом я получал прекрасный предлог для того, чтобы выбраться из квартиры, сбежав от письменного стола. Благодаря этому мне удалось побывать практически во всех столичных театрах, что я вряд ли сделал бы когда-нибудь самостоятельно. Иногда я брал с собой Бьярне и Анну, и после выступления мы вчетвером отправлялись кутить в город. Лина, невзирая на то что провела на сцене весь вечер, всегда не прочь была еще потанцевать. При всей моей нелюбви к подобного рода развлечениям, она даже могла вытащить меня за собой на паркет. Стоило ей лишь улыбнуться — а уж она, поверьте, знала как, — я не выдерживал и безропотно подчинялся. Всякий раз.
11
Финн дал мне целую пачку бесплатных входных билетов на книжную ярмарку.
С годами у меня выработался своего рода ритуал — обязательно посещать родителей и вручать им несколько билетов. Они этого ждали. И вовсе не потому, что сами не могли купить билеты. Они уже вышли на пенсию, имели солидные пенсионные страховки, а также владели достаточно дорогой недвижимостью — собственным домом в Вальбю и дачей в Мариелюст.[23] Тем не менее они принципиально не считали нужным раскошеливаться даже на такую мелочь, как входные билеты на выставку, и начинали напоминать мне о них за несколько месяцев до ее открытия. Они также настаивали на том, что поскольку я приезжаю в город, то должен вручить им билеты лично. Эту традицию мы также свято соблюдали вот уже много лет. Кроме всего прочего, это был единственный раз в году, когда мы имели повод встретиться: за обедом с обязательным красным вином и последующей беседой о книгах — наиболее нейтральной темой из всех, которые с ними можно было обсуждать.
Мой отец, Нильс, работал когда-то школьным учителем, отсюда был и его интерес к литературе. Мать, Ханна, продолжая традиции своей семьи, с юных лет занималась врачебной практикой. В ее семье много читали. Я помню огромную библиотеку в их богатом доме в Хеллерупе, с томами классиков в роскошных переплетах на бесчисленных стеллажах, полки которых начинались от пола и заканчивались у самого потолка. Нам, детям, никогда не разрешали играть в этой комнате с толстыми коврами и мягкой кожаной мебелью.
Именно общий интерес к литературе свел в свое время моих родителей. Они встретились на вечере поэзии, проходившем в студенческом общежитии Королевского дома[24] в самом центре Копенгагена. Оба в ту пору были еще совсем юными студентами, и со стороны матери выбор, сделанный ею в пользу моего отца, явился своего рода вызовом ее собственной семье. Родные Ханны были совсем не в восторге от Нильса. Они-то надеялись, что их дочь встретит какого-нибудь врача или профессора, их интеллектуального единомышленника, с которым было бы о чем поговорить за обеденным столом. Нильс же был в своей семье первым, кто пошел дальше общеобразовательной школы, и потребовалось несколько лет, прежде чем родня жены решилась наконец-то его принять. Этому способствовали, разумеется, и его познания в области литературы, однако — и это стало решающим — прежде всего, то обстоятельство, что он подарил им внука.
Литературные пристрастия моих родителей на мои книги не распространялись. Когда выходил очередной роман, я всегда отсылал им экземпляр с посвящением, но обычно родители его даже не открывали. «Это чтение не для нас», — наверняка ответили бы они, если бы я оказался настолько глуп, чтобы спросить, понравилось ли им. Разумеется, первые несколько книг они еще пытались прочесть, однако иных комментариев, кроме: «Вероятно, мы слишком стары для всего этого», я так никогда от них и не услышал. Может, конечно, отчасти так оно и было, но мне представляется, что они скорее никак не желали смириться с мыслью о том, что у меня так до сих пор и нет
В Вальбю я отправился на такси. Дело шло к вечеру, однако солнце все еще светило так ярко, что водитель вынужден был надеть темные очки. Обычно я всегда сажусь сзади, тем самым давая понять, что не склонен вести беседу. Однако на этот раз водитель попался явно непонятливый — он без умолку трещал о разных глупостях: о погоде, спортивных новостях и последних газетных заголовках. Хоть говорить мне практически и не приходилось — он прекрасно справлялся в одиночку, — я все же чувствовал легкое раздражение.
Поэтому, когда я прибыл наконец к родительскому дому в пригороде Копенгагена, настроение у меня
