— Но он же не прав!
— Почему?
— Нужно быть терпимым!
— Как?
— Закалять себя.
— А если затянется?
— Вооружиться терпением.
— А если не получится?
— Надо стараться, надо учиться жить вместе. Эта проблема нелегка, но ее можно и нужно решить и уладить.
— А зачем?
— Что „зачем“?
— Решать и улаживать, если можно не создавать?»
Теперь же все смотрели на Бориса и Тольку-Рубаху. Вид у Теодора, когда он произносит двусмысленные пассажи с издевательским оттенком, — невинный, Борису же не удается спрятать характер. Вот и сейчас — положил ногу на ногу и на высокое колено — ладони, одну на другую, ни дать ни взять писатель Владимир Набоков на старой фотографии.
— Не слушайте их, Толя, — вдруг заявила Аталия, — они никуда не собираются.
Баронесса неожиданно для Теодора изобразила согласие. Теперь уже Борис с Теодором переглянулись. Что это? Женский бунт на корабле? Не иначе как женщины, сговорившись, решили дать сионистский бой за душу Тольки-Рубахи, не поощрить «йериды» (сионистский термин, означающий значительное понижение человеческой ценности вплоть до полного нравственного оскудения, случающееся с субъектами, покидающими Еврейское Государство). Теперь уже заметил Теодор, что и Баронесса и Аталия принарядились сверх обычного, «намазались», по выражению Баронессы, тщательней.
Толька-Рубаха выглядит окончательно сконфуженным.
«Хороша „капелла“, — подумал Серега, — поди исполни с ней третью симфонию Брамса».
Еще поговорили о чем-то постороннем, но смущение оставалось в воздухе, вскоре Толька-Рубаха стал прощаться, пообещал подумать, купить словарь языков Ближнего Зарубежья, и рубаха на нем слегка взмокла, хотя кондиционер работал исправно.
— «Яфей нэфеш!» (прекраснодушные хлюндрики, дрянь людишки, левые интеллектуалы), — ругнулся Борис, когда закрылась дверь за Толькой-Рубахой. — Победили, сберегли Тольку-Рубаху! А как же с Серегой — сионистом «ба дэрех» (в развитии)? Не поможем ему? Не жить ему в Тель-Авиве, в Шхунат-Бавли? Придется ему скрываться от полковника в Нетании, рисковать там жизнью из-за криминальных разборок? В Тель-Авив въезжать тайком, в пробках?
«А не такой уж он русофоб», — подумал Серега и даже сделал вид, что не заметил, какие на него, оказывается, имеются у Бориса планы, и может быть, не только у него одного, а и у прочих его агентов тоже.
Борис бывает резок.
— Г'ыба ищет, где глубже, евг'ей, где луче, — Борис изливает желчь обиженного идеалиста, сожалея только, что лишь два грассирующих «р» в этой фразе не позволяют ему выразить всю глубину своего негативного чувства.
Но тут не сдержался Читатель и сам влез в нашу повесть. Причем он явно выглядит возмущенным.
— Ваш Борис страдает глупой петушиной надменностью, — заявляет он, — эти его брыкания — выходки обиженного мальчишки, чей рыцарский порыв не поддержан и не разделен товарищами! У него все признаки философской незрелости. Он игнорирует современную либеральную мысль, в согласии с которой научились мы не предъявлять к человеку чрезмерных претензий, уважать его свободу, принимать иное, быть просто терпимыми, наконец!
Что тут скажешь Читателю! Прав Читатель. Невозможно с ним спорить. Вот и Набоков — бросил разубеждать англичан насчет большевистского чуда в России, занялся делом и преуспел. Отчего же не следовать примеру великих? Но пока мы рассуждаем, взвился Борис.
— Вы полагаете, — говорит он, обращаясь к обидевшему его Читателю, — что веками формировавшееся понятие об отечестве и связанные с ним эмоции испарились? Не верю! И ксенофобия никуда не делась! Ну, научились ее частью преодолевать, частью скрывать! Скажите, зачем нужна Анти- диффамационная лига в Америке? Не желаю, чтобы меня защищала Антидиффамационная лига! Это отвратительно! Не хочу лиги! Не сметайте мне со стола великодушия крошки терпимости!
Подождем немного, пока улягутся страсти и успокоится Борис.
Подождали.
— А что, если вырастет у Тольки-Рубахи сын — еврейский генерал? — спросила Аталия. — Что? И тогда не жалко?
Компания задумалась. Действительно, уедет Толька-Рубаха, и не вырастут его сыновья еврейскими генералами, затеряются их следы в Оттаве, в Майами.
— Отдельно взятый человек, и Толька-Рубаха тоже, не бывает адекватен самому себе даже в течение одних суток, — сказал Теодор. — Я, например, утром смел, полон творческих сил и агрессии, решителен, а вечером из меня можно веревки вить и на них вешаться, до того я трусоват и склонен к конформизму. Сделаю что угодно, лишь бы всем угодить. Не поручусь, что кто-нибудь из нас не окажется лет через десять под каким-то предлогом, а то и вовсе без предлога на другом континенте.
Борис подозрительно взглянул на Аркадия.
— Между прочим, Америка заселена бывшими англичанами и прочими европейцами, — заметил Теодор Борису.
— Англичане пришли туда хозяевами страны, а Толька-Рубаха останется там тем же, чем был здесь, — заявил Борис, но к радикальному его накалу уже примешалась усталость. Он махнул рукой.
— М-да, мироощущение «там лучше» легко становится частью натуры еврея, — Теодор снова пытается выглядеть глубокомысленным. — Двухтысячелетнее наследие, — вздохнул он и продолжил тираду: — При этом его, еврея, перемещение из одной точки в другую — это как передвижение пешки по шахматной доске.
— Пешка, добираясь до восьмой линии, становится ферзем, — сказал Аркадий. — Разве в Америке еврейская пешка не выходит в ферзи?
— По моим наблюдениям — в ладьи, — ответил Борис.
— Ладья — это ведь тоже неплохо, — отозвался Аркадий.
— Если бы я был Парменионом, мне хватило бы ладьи.[17] — «Ты хочешь завоевать то, чего мне и даром не нужно», — напомнил Теодор слова Диогена, сказанные Александру. — Разные системы ценностей, только и всего. А помнят и Александра, и Диогена. Ладно, вычеркиваем Тольку-Рубаху, он ведь все равно не выучит ни киргизского, ни туркменского, а тем более — таджикского, — говорит Теодор и на этом, кажется, хочет закруглить обсуждение.
— Вот вы третируете Анатолия, — неожиданно отозвался русский разведчик, — а ведь ваше отношение к нему попахивает классическим европейским антисемитизмом. По какому праву вы пытаетесь навязать ему свой образ мысли и свои ценности? Что же теперь — еврею уже нельзя жить в Америке или, например, в России? — Серега довольно удобно развалился на диване и ел яблоко.
— У него появилось море свободного времени, — Борис улыбался, кивая в сторону Сереги, — книжки читает, пока мы трудимся в поте лица.
Он обратился к Сереге:
— Хочешь назад в Электрическую компанию, умник? Моше небось продрог уже там между проводами, а Хаим устал тащить кабель из бухты?
— Если возвращаться к обычной трудовой деятельности, то, пожалуй, не в Электрическую компанию. Я ведь не только художественные и по истории книги читаю, я занялся ядерной физикой, — заметил Серега.
Яблоко елось, а Серега задумчиво улыбался своей открытой улыбкой. «Брамсова капелла» смотрела
