на него со вниманием, ожидая возможного продолжения. Серега не мог разочаровать свою агентуру в такой момент.
— У каждого свое понимание свободы, — сказал он, — разве не может, например, еврей полюбить русскую ширь, прикипеть душой к неяркому ее пейзажу, разделить до конца ее непростую судьбу? Вот как поэт Пастернак, например?
— Пастернак? — переспросил Теодор.
— Этот наглец далеко пойдет, — заметил Борис, когда остальные уже давились от смеха.
— Я совершенно серьезен, — сказал Серега. Он положил огрызок яблока на салфетку, другой салфеткой вытер руки и поднял на окружающих глаза, а в них, как в русском небе, — ни капли лжи.
Скоро в салоне установилось молчание. Теодор поднял голову, его глаза показались Сереге теперь темными и очень большими, хотя он точно знал, что они светло-карие и совершенно обычных размеров. Все дело было в его серьезности.
— Ни в одном микроколлективе в России я не был отвержен. Скорее наоборот, — сказал он. — Наверное, поэтому даже тень такой возможности приводит меня в ужас.
Инженерное словечко «микроколлектив» отвлекло Серегу от смысла сказанного.
ПУТЕШЕСТВИЕ С ВИКТОРОМ
— Ну что, Серега? — спросил Виктор. — Хочешь посмотреть еврейский футбол?
— А ты за кого болеешь?
— В Еврейском Государстве только одна стоящая команда с настоящим спортивным духом — иерусалимский «Гайдамак», — ответил Виктор. Чуть нагнувшись вправо, он достал из бардачка автомобиля два билета и помахал ими перед Серегой.
— Поехали, — ответил тот, не раздумывая, и вскоре Виктор свернул с дороги номер 1 на дорогу номер 443. Дорога номер 443 ведет в иерусалимский туннель, а иерусалимский туннель ведет к иерусалимскому стадиону. Сколько раз ни пытался Теодор по дороге номер 443 попасть к Стене Плача, столько раз попадал к стадиону, а поскольку он, как всякий «хнун» (застенчивый интеллектуал), вряд ли мог быть болельщиком буйного «Гайдамака», то он разворачивался где-нибудь уже на дороге к Мертвому морю и, открывая перед каждым светофором правое и левое стекла, интересовался, как ему проехать к Стене, и так, с грехом пополам, через час упирался в Кнессет. А уж дорогу от Кнессета до Стены Плача не надо быть интеллектуалом, чтобы один раз и навсегда заучить: выезжаем от Кнессета так, чтобы часы центральной автобусной станции были слева, «Биньяней ха-ума» справа, второй поворот налево на улицу Бецалель, от нее с фокусом на Кинг Джордж, оттуда без всяких фокусов свернем на Пророков, припаркуемся где-нибудь у Русского Подворья и, не спеша, спустимся к Старому Городу, но не к Шхемским воротам, а разными улицами — к Яффским и через дружелюбный Армянский квартал или вдоль внешней стены и через Сионские ворота разными переулками — прямиком к Стене.
Но наш путь сегодня не с Теодором к печальной Стене, а с Серегой и Виктором — к стадиону.
Увы! На стадион их не впустили. И теперь Виктор вспомнил, что слышал краем уха по телевизору, что за недостойное поведение болельщики «Гайдамака» отлучены от трибун любимого стадиона на целых три матча.
— Теперь понятно, почему Моше продал мне эти билеты — ему лень было самому заниматься возвратом денег, — сказал Виктор.
Как уже известно читателю, от иерусалимского стадиона — прямой путь в туннель, а из туннеля — с небольшим автомобильным антраша из запутанных разъездов на дорогу 443. По ней и поехал Виктор в противоположную от Иерусалима сторону, пока не имея резервного плана. Но противоположное Иерусалиму направление — Тель-Авив, потому что все другие дороги от Иерусалима ведут к Соседям, а уж от Соседей все дороги ведут к линчу.
Проехав Тель-Авив, Виктор повернул на Герцлию-Питуах, потому что уже вечер был на носу, хотелось есть, а в Герцлии-Питуах — лучшие «мисадот». «Мисадот» — множественное число от «мисада» с ударением на последнем слоге. «Мисада» с ударением на последнем слоге — от слова «сэуда», тоже с ударением на последнем слоге. А «сэуда ахрона» — это «последняя вечеря». В конце длинной цепочки — очарование близостью к тому, что кажется где-нибудь в европейской части России ярким светом или бархатной ночью из недоступного прошлого далека. Снижающее предположение ироничного читателя, будто «мисада» — это всего лишь какой-нибудь трактирчик, где собираются евреи покушать вареную курочку, не отвечает действительности. Но давайте по порядку.
Для порядка же нужно от чего-нибудь оттолкнуться, то есть, например, начать с понятия русского ресторана. А точнее — с вопроса, что же такое русский ресторан в воспоминаниях наших героев, ведь не все это помнят, а некоторые жители Еврейского Государства и вообще в них никогда не бывали, им и вспомнить нечего. Для такого читателя объясняем: русский ресторан не существует ради еды, то есть и ради еды, конечно, но ради еды — только в самую последнюю очередь.
— Как это — не для еды в первую очередь? А для чего же тогда? — спросит Читатель, которому нечего вспомнить. — А что же там, в русском ресторане, в первую очередь? — спросит он с характерным подозрением в голосе.
— А в первую очередь там — полет души! — ответим мы, оставив без внимания характерное подозрение.
Но погодите, быстрый наш Читатель, ведь прежде самого полета души с его романтическим флером, к которому устремляется нетерпеливое наше перо, прежде него — предполетная фаза с предвкушением, то есть когда музыкальные инструменты еще в чехлах, и сами музыканты еще словно мухи в меду: глядят в мундштуки, продувают их, озирают какой-нибудь контрабас, будто видят его впервые, расстегивают ремешки на аккордеонах. И вы сами еще чрезвычайно тихи, говорите вполголоса, наливаете сухое вино в чистые бокалы, недоверчиво тычете вилкой в закуску, которая называется холодной, потому что она холодная и должна быть холодной, а не горячей на предполетной фазе. Мы не торопим пилотов и пассажиров, пусть себе разминаются. Но вот закончилась предполетная стадия, разогреты моторы, бокалы отставлены в сторону, а рюмки притянуты ближе, и льют в них все, что крепче вина, и уже закуски тяжелее, хотя еще не пришло время горячих блюд, среди которых супа не может быть, потому что суп — нонсенс в любом полете, а мясные блюда, горячие — не нонсенс, и к тому времени, когда они появились наконец на столах, полет — уже реальность, то есть музыканты — в азарте, бутылки — еще не пусты и дымится на тарелках жаркая снедь. (Говорят нам, что предполетную стадию можно начать и с рюмочки водки перед горячими щами. Но нам кажется, что это исключительно тренировочный домашний полет, а мы — помните еще? — в настоящем, ресторанном полете.)
— Этот полет, он — куда? — спрашивает еврейский Читатель осторожно. Ивритское слово «читатель» (коръэ) на слух почти не отличается от слова «шахтер» (корэ), и отсюда, видимо, проистекает его, еврейского Читателя, избыточная въедливость.
— Читайте Гоголя! — отвечаем. — Пусть даже в переводе. Неведомо, куда ведет русский полет! В «пропадающую даль» ведет!
— По крайней мере — вверх или вниз? — спрашивают нас осторожно вдвойне: во-первых, из осмотрительного уважения к собеседнику, а во-вторых, чтобы не залететь, зазевавшись, ни в Газу, ни в Сирию, ни в Саудовскую Аравию.
До чего же мелок нам этот читатель в своей дотошности, со своими масштабами смехотворными! И лишь повторяем мы ему то, что сказал нам вдохновенный автор великой поэмы: «гремит и становится ветром разорванный в куски воздух, летит мимо все, что ни есть на земли, и…» еврей сторонится и уступает полету дорогу.
— Это почему же еврей должен посторониться? И кто тогда остался в полете? — немного обиженным кажется нам этот голос.
— Такая предосторожность, — отвечаем мы, — диктуется русско-еврейской статистикой полетных происшествий. Николай Васильевич Гоголь был совершенно прав. Лучше посторониться.
— Понятно.
