начальник, чтобы вас за что-нибудь похвалить. Уж Теодор не раз советовал начинающим инженерам: если вы не можете дозваться начальника, чтобы решить с ним какой-то насущный вопрос, например никак не вытащить его с совещаний, которые набегают друг на друга, как уличные кобели на сучек, войдите в Интернет, и нечистая сила мигом на крыльях своих доставит вам вашего начальника и сгрузит его прямехонько у вас за плечами.
Так было и с опытным Теодором на сей раз, но только ни подошедший к нему его заказчик, ни кто другой, даже сама Баронесса, не сумели бы отвлечь его внимания от статьи в Интернете, где черным по белому значилось, что некий военный эксперт Еврейского Государства — здесь приводились полные его, Теодора, имя и фамилия — рассматривает перспективы борьбы со средствами противовоздушной обороны, и далее следовали выдержки донесения «Брамсовой капеллы», касающиеся ПВО. Другие пункты в статье не упоминались.
— Что это значит? — ошалел Теодор.
СЕРЕГА В МОСКВЕ
В Москве Серега был сразу же приглашен на встречу с полковником Громочастным. Полковник то ли действительно торопился на совещание, то ли не хотел принимать обычного в таких случаях радушного тона и стремился поскорее покончить с разговором, но он, то глубоко наклоняясь в кресле, то вообще стоя, собирал документы в папку. Не прерывая возни с бумагами, он объявил Сереге, что миссия его в Еврейском Государстве закончена и он переводится в отдел русско-еврейской дружбы. Так что пусть присматривает себе жилье в Москве, а по поводу его новых обязанностей он будет проинструктирован по новому месту службы.
— Как им там? — поинтересовался полковник, имея в виду Теодора с компанией. И добавил хорошо знакомым Сереге насмешливым тоном: — Нравится дефилировать по набережной в шортах и сандалиях на босу ногу под азиатским солнцем? Не скучают по русскому снегу? По масштабам? Не тоскливо им пионерствовать в мизерной стране, быть песчинками маленького народца? У нас ведь порой начинают арапчонком Петра Великого, а через пару поколений выходят в Пушкины великой русской нации.
Серега не нашелся сразу с ответом. Он мысленно снова сел на пуфик в салоне дома Теодора, представил себя там болтающим пластиковой тапочкой и опять не придумал ответа. Полковник сделал жест, означающий конец разговора, на прощание вяло улыбнулся, коротко и не очень сильно пожал Сереге руку, пожелал успехов на новом месте и сделал вид, что забыл о нем еще до того, как Серега покинул кабинет.
Этот прием, хотя Серега и чувствовал за собой вину, оставил у него горький вкус. После изумительной африканской открытости, после варварской родственности димонцев, опускающих на твое плечо руку в хлопке и называющих тебя другом сразу после того, как они привыкают произносить твое имя, да и после пусть немного патерналистской в начале знакомства, но искренней симпатии «Брамсовой капеллы», холодный душ родной страны заставил его поежиться.
Первый приход к Теодору и его компании, начавшийся с собачьего дерьма и пластиковых тапочек, явился Сереге теперь в ностальгическом свете на холодно-сухом московском воздухе. Он представил себе, как восхищалась бы «Брамсова капелла» этим холодом и обновленной Москвой, забрел на Красную площадь, ему захотелось общения, он остановил жестом быстро проходившую мимо него женщину средних лет и, не найдя, что сказать, спросил у нее, который час.
— Да вон Спасская башня, на ней часы, — ответила женщина и продолжала идти.
Серега вздохнул. Подставляюсь, подумал он. Это из-за того, что я улыбаюсь при разговоре. Принимают за прилипалу или чокнутого. Вот в Тель-Авиве скажешь едва знакомому человеку что-нибудь теплое, «ма нишма?» («ты как?») например, улыбнешься во весь рот, он тебе тоже вернет улыбку от уха до уха, скажет «бэседер» («порядок»), и идешь себе дальше, расслабленный и удовлетворенный. И этот, едва знакомый, тоже доволен.
Серега еще побродил немного, пересек Манежную площадь, прошелся по Тверскому бульвару, заглянул в посольские переулки и отправился к себе разбирать вещи.
Новая работа, по поводу содержания которой поначалу недоумевал Серега, оказалась весьма любопытной. Уж точно лучше, чем составлять компанию высоковольтным столбам в дождь и ветер в Димоне или обучать африканцев собирать-разбирать «калаш», решил он. На этой работе в его обязанности входило улаживать ссоры между российскими раввинами, помогать с организацией гастролей донским, кубанским и уральским казачьим бардам (ведомственной принадлежности), помочь подведомственному населению (и особенно дамам) с выбором религиозного направления. Никакого нажима, предупредили его, только такт и понимание.
— В чем же тогда помощь? — удивился Серега.
— Именно в такте и понимании, — был ответ.
Серега решил посоветоваться по этому поводу с «Брамсовой капеллой». По электронной почте пришел ответ. От имени капеллы отвечал Теодор. Он в качестве отправной точки использовал живой пример из прошлого. Один из домашних учителей юного Набокова, писал Теодор, был еврейлютеранин. Он был, кстати, единственный учитель, которого юноша Набоков чувствовал необходимость опекать и защищать в отсутствие родителей от насмешек и замечаний прочей родни. Отталкиваясь от этого случая, Теодор продолжал: «Конечно, есть что-то в том, чтобы стать лютеранином (лютеранкой). Это позволяет приблизиться, но сохранить лицо. В этом есть message: то есть присоединяюсь, но присоединяюсь гордо. Католичество хуже, потому что ближе. Православие, как полная капитуляция, имеет свои преимущества, потому что, ущемляя гордость, однозначно демонстрирует лояльность на будущее. В ортодоксальном иудаизме видится то ли поза, то ли надрыв, а может быть, вызов и отсутствие вкуса. Иудаизм консервативного направления попахивает американизмом, а реформистского — вызывает подозрения в нетрадиционной сексуальной ориентации. Атеизм свидетельствует о серости и лености воображения. Для особо одаренных натур возможен личный коктейль на христианской или иудо-христианской основе, благо в искусстве составления таких коктейлей евреям нет равных».
Инструкцией этот ответ не выглядел, и Серега решил поменьше совать нос в вопросы религиозной идентификации российских евреев. «Сами разберутся», — решил он.
«Господин Есенин, — вдогонку послал письмо еще и Борис, ернически обращаясь к Сереге на „Вы“, — надеюсь, Вас самого еще не потянуло на разведенную под дамский вкус чертовщину подобно поэту Пастернаку?»
Рекомендовано было Сереге сдерживать патриотическое усердие российских писателей и публицистов (тех, что по части отдела русско-еврейской дружбы), призвавших свернуть эфемерный палестинский еврейский проект. Прежде всего, это неприлично выглядит, объяснили Сереге, российские писатели и публицисты (забавный трюк, правда? Чуть повернули слово — глядишь, и само понятие повернулось и можно подразумевать под ним всех-всех писателей и публицистов), так вот РОССИЙСКИЕ писатели и публицисты, ничего не вложив в палестинский проект, не обладают, в нашем понимании, и правом вносить предложения касательно дальнейшей его судьбы.
— Но вы же знаете, Сергей Иванович, такт никогда не был особенно сильной стороной российских евреев. При многих прочих и несомненных достоинствах, — добавило начальство. — Вообще такт, тактичность — ключевые слова нашего отдела.
Нужда в уважительном к себе отношении, — продолжало начальство, — биологическая потребность, наблюдаемая даже у кошек. Что уж говорить о евреях? И если, например, вы, Сергей Иванович, в умеренном еврейском космополитизме, универсализме или «мировом гражданстве» ощущаете раздражающее покушение на что-то родное и привычное в вас самих, все же нельзя не принимать во внимание, что идейному универсалисту в его представлении в каком-то смысле принадлежит весь мир и что в этом он находит утешение и, может быть, своего рода гордость. Надо признать, что всякая привязанность действительно может приносить человеку ущерб и, соответственно, освобождение от нее может восприниматься им как дарование свободы. Необязательно пытаться примерять это мировоззрение на себя, но считаться с таким образом понимаемой гордостью — долг цивилизованного человека, а для нас — вопрос
