«УЧЕБА», «РАБОТА В КБ № 1», «РАБОТА НА ЗАВОДЕ № 2», «ВЫПОЛНЕННЫЕ ЗАДАНИЯ», «ОТЪЕЗД НА РАБОТУ ЗА ГРАНИЦЕЙ», «ПОРОЧАЩИЕ СВЯЗИ».
— Где бумаги-то, Диссидент Диссидентович?
Господи, ну почему юмор всех контрразведчиков мира так пропитан дидактической интонацией, подумал Теодор.
— Сжег, — он предельно честен с ШАБАКом, это у него где-то в подкорке мозга. С ШАБАКом ему хочется быть еще честнее, чем с женой. Ведь ШАБАК, как и армия, — это наше все, на этом стоит жизнь. Без ШАБАКа и армии Теодор, надо думать, давно уже был бы черной головешкой в автобусе с обгорелым томиком Пушкина в руках или чем-нибудь еще похуже на инвалидной коляске, без всякого томика, его кровь смыли бы из шланга в решетку уличного стока. Неужели они, эти люди из ШАБАКа, со своей дидактикой не чувствуют этой любви? Этой нежности?
Он протянул Алексу обе руки для наручников. Контрразведчик брезгливо поморщился, с высоты своего приличного роста глядя на полноватого, некрупного Теодора.
— Я за тобой немного походил и поездил, — сказал он, — если нужно будет — немного побегаю.
«Видно нашего человека», — сказал себе Теодор в утешение, испытав в очередной раз отвращение к отдающему педантичным фашизмом обычаю надевать наручники на инвалида и одышливого толстяка- гипертоника.
У КРЕМЛЕВСКОЙ СТЕНЫ
Вспомнив беседы с Теодором, его дифирамбы поэме «Москва — Петушки», шутки по поводу буквы «Е», с которой начинается фамилия Ерофеева, Серега пошел дальше. Опираясь на знание иврита и разбуженный в нем общением со своей шпионской сетью интерес к литературе (с вырождением вследствие Серегиной исходной профессии в некоторую увлеченность лингвистикой), он предположил, что поскольку «о» и «у» в иврите одна и та же буква, то вполне возможно, что правильное исходное написание этой фамилии — Еруфиев. То есть Руфиев «Е». А кто такая библейская Руфь? Прабабка царя Давида и праматерь Иисуса. Ничего себе открытие, подумал Серега. И после этого кто-нибудь посмеет утверждать, что лингвистика малополезная наука, талмудизм от литературы!
Убийство Венички теперь приобретало совсем иной смысл и явно попадало в сферу интересов Серегиного ведомства. И кому, как не ему, офицеру отдела русско-еврейской дружбы с опытом работы на Ближнем Востоке, произвести расследование этого преступления.
— Брось, — сказало ему начальство, — дело прошлое. Хоть и сказано в книге, что профили у этих четверых убийц были классические, но какие классические — не сказано. Зато сказано определенно, что глаза их были цвета говна в туалете на вокзале станции Петушки. Мало тебе? Еще одна еврейская разборка, как и в случаях с Иисусом и отцом Менем. И разве не свидетельствовал Веничка самолично перед своей гибелью, что даже ангелы над ним смеялись и Господь молчал? Тебе больше Господа и ангелов его нужно? Только и добьешься, что разбудишь, как декабристы Герцена, миллион антисемитов в России. Брось!
Серегу аргументация эта остудила. Но, поразмыслив, он решил, что хотя бы установит в точности то место у Кремлевской стены, где рухнул в изнеможении убегающий Веничка, где был избит, где хватили его головой о Кремлевскую стену, откуда вырвался в последний раз и бежал навстречу окончательной гибели в неизвестный подъезд.
Для приближения обстановки следствия к обстоятельствам расследуемого происшествия выпил Серега на Савеловском стакан зубровки, потом на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой, проверил, укрепился ли его дух и не слишком ли ослабли члены. Решил, что состояние его не только не антигуманно, но даже стремление к истине в нем возросло многократно. И в таком состоянии тела и духа отправился Серега к Кремлю.
С чего начинается всякое изыскание или следствие? С изучения материальных улик и опроса свидетелей. Материальная улика была только одна — предпоследняя глава «Москвы — Петушков», а надежными свидетелями могли быть только парни из почетного караула у Мавзолея Ленина. Перечтя главу, двинулся Серега на Красную площадь. По мере того как он приближался к ней, крепла его уверенность, что тот, кто стоял однажды неподвижно караульным у Мавзолея, непременно всю жизнь будет приходить сюда снова и снова, а он, Серега, постарается распознать их среди других людей по стеклянному взгляду и некоторой скованности членов — следствию длительной неподвижности.
Красная площадь к моменту Серегиного появления на ней подернулась легким флером и, что было гораздо хуже, кренилась вместе с Мавзолеем, Лобным местом и памятником Минину и Пожарскому. За Лобное место Серега не переживал, Минин и Пожарский и не такое видали, а вот судьбой Мавзолея Серега обеспокоился. Что будет, если Мавзолей даст слишком большой крен и Ильич начнет сначала шевелиться, а потом, может быть, и… Нет, нет! Да и за Минина и Пожарского стало ему неспокойно: кто знает, куда может привести их излишний крен? В Варшаву или Прагу на танках? Будучи человеком решительным, Серега превозмог тревогу.
— В тысяча девятьсот шестьдесят девятом году, — обращался он к прохожим, — то есть через два года после Шестидневной войны, произошел здесь, на Красной площади, загадочный инцидент, а именно: четверо неизвестных с классическими профилями (Серега многозначительно сдвигал брови) настигли у Кремлевской стены высокого человека по имени Веничка и били его сапогами. Человек этот убежал, а за ним бежали и те четверо. Поскольку дело закончилось убийством, предупреждаю вас об ответственности за дачу ложных показаний!
Серега помахивал книжкой «Москва — Петушки», намекая, что закладкою в книге — ордер на арест, в том числе почетного караула, если понадобится, но книжка с ордером при этом иногда выпадала у него из рук на брусчатую мостовую, а улыбки прохожих свидетельствовали, что Серегу не принимают всерьез.
— Ну да, — говорил Серега, — я немного пьян. Не рассчитал. Я, знаете ли, долгое время провел в Африке и на Ближнем Востоке. От тамошней жары меняется состав крови — тяжелее переносишь холод, и ослабевает сопротивляемость алкоголю. Но вы же понимаете, — говорил он, стараясь быть как можно убедительнее, — вдоль всей Кремлевской стены (Серега производил в этом месте широкий жест обеими руками) это, может быть, самое святое место! Вы знаете, что это был за человек? — и слезы готовы были показаться из Серегиных глаз. — Его и Теодор уважает, и Борис, и Аркадий с Виктором, и я тоже.
Сереге становилось все хуже и хуже, прохожие все чаще, оглядываясь вокруг, советовали ему идти домой и проспаться. Минин и Пожарский, склонившись, читали вместе оброненные им «Москва — Петушки», периодически поглядывали неодобрительно на Серегу, и на губах у них, казалось, возникает то самое грубое слово, которое прислал ему полковник Громочастный в ответ на доклад о потреблении электроэнергии текстильной фабрикой в Димоне.
Плохо Сереге… И еще глядят на него круглым циферблатом часы на Спасской башне, вот-вот ударят…
— А я вас знаю, — сказал Серега пожилой женщине с очень добрым лицом, — вы учительница Теодора, он мне о вас рассказывал.
Серега попытался, но не сумел вспомнить, как ее зовут. Имя было странное (татарское, что ли?), а фамилия — белого генерала.
— Поди проспись, милый, — ответила ему женщина.
Серега согласно кивнул и двинулся в сторону Манежной
площади. В висках у него стучало, ему стало казаться, что каменные часовые идут за ним и с каждым шагом бьют прикладом о брусчатку и вылетают пули из их ружей прямо в открытый космос.
Мысли об открытом космосе Серега не вынес, он сначала пошел быстрее, а потом и вовсе побежал…
ТЮРЬМА. ВОСПОМИНАНИЯ И РАЗМЫШЛЕНИЯ
