повращал каблуком в луже. Теперь «хамру» в каблуке уже было не отличить от собачьего дерьма, и Баронесса принесла Сереге Теодоровы пластмассовые тапочки, которые сам Теодор обычно брал с собой в бассейн, где он проплывал первые двадцать пять метров кролем, а потом еще сколько-нибудь (пока не устанут руки) и уже без всякого стиля.
Серегины туфли по общему согласию остались на улице, на садовой пластмассовой табуретке, которую Борис передвинул глубже под балкон, чтобы над Серегиными туфлями не могли устроиться голуби. Во время всей этой суеты Теодор стоял на напоминающей трибуну площадке, которая была на самом деле бетонной крышей автомобильной стоянки. Оттуда он озирал улицу, тщетно надеясь угадать, кто в очередной раз оставил ему этот собачий привет. Ни разу не удалось Теодору застукать ни одну собаку, чтобы выяснить, чья она. Теодор из-за этого смотрел на соседей с подозрением и ругал побочные следствия сионизма: ведь тот же сосед, если поедет, например, в Вену, ни за что не позволит своей собаке гадить на улицах. А вернется домой, глотнет свободы и передаст это чувство своей собаке: гадь, собачка, перед Теодоровой лестницей — мы дома.
В конце эпопеи с собачьим дерьмом усадили Серегу на пуфике у стеклянного столика, а остальная компания расположилась на диване напротив. Настроение у всех было радостно-торжественное: ведь не каждый день, в самом деле, сидит у вас в салоне агент российской спецслужбы в ваших домашних тапочках.
— Поселочек у вас — ничего, а вот синагога на входе — э…э…э… — протянул Серега с интонацией насмешливого разочарования и ничуть не смущаясь первой встречей со своей резидентурой, — без этих… — затруднился он на секунду определить свои архитектурные претензии к караванчику, служащему святилищем в местах, где учрежден Кнессет Зеленого Дивана.
— Без пилястров, контрфорсов, куполов, золотой шестиконечной звезды на фоне высокого неба, — пришел ему на помощь Борис.
— Ну да, — подтвердил разведчик.
— Понимаешь, Серега, — начал Борис очень серьезно, — мы ведь издавна с Богом накоротке. Мы, выходя из туалета, омываем руки и благодарим Всевышнего за удачное облегчение или жалуемся на все, что показалось нам не так — то ли стул слишком жидкий, то ли моча концентрированная. И нечего тут стесняться, ибо такими Он нас создал: с жидким стулом и концентрированной мочой.
Серега этим высказыванием несколько смутился, и Баронесса посоветовала Сереге не принимать речи Бориса слишком уж всерьез. У него, у Сереги, будет еще немало случаев убедиться в справедливости ее слов, добавила она.
Целью разговора с Серегой было, конечно, почувствовать и прощупать его, результатом же было то, что, хотя Серега оказался немногословен, Шпион-Воен-Совет скорее из-за его молчания и отсутствия в нем и тени скованности проникся доверием и симпатией к русскому шпиону, который с самого начала, казалось, чувствовал себя здесь как дома. Ощущение это усиливалось еще и тем, что из всех присутствующих он один восседал в домашних тапочках. Только однажды вышла неловкость, когда в дело вмешалась Аталия. Не было ли у Сереги в детстве сексуальной тяги к матери или к старшей сестре, поинтересовалась она. Серега перестал болтать тапочкой и обиженно обвел глазами присутствующих, как будто прося у них заступничества.
— Он же русский разведчик, а не американский шпион, — зашикали все на Аталию. — При чем здесь Фрейд? Он воспитан на Марксе, Ленине и Дзержинском.
Теодор привел историческую справку: Женни жаловалась на откровенную сексуальную грубость Маркса, Инесса Арманд и Надежда Крупская на Ленина не жаловались, но и друг с другом не встречались, чтобы обсудить детали, значит, ничего особенного там не происходило. Дзержинский к какой-то даме ездил во Францию, будто он романтический поэт, а не первый и главный чекист.
Серега, почувствовав поддержку, сразу успокоился и даже миролюбиво взглянул на Аталию, а она ему подмигнула.
Сначала задумались, какую информацию собирать для Сереги, но, в конце концов, решили, что вся эта игра в шпионаж выглядит нелепо и по-детски, просто пусть доложит Серега в Центр, что шпионская сеть есть, а шпионить пока не за чем. Главное, что Сереге, понятное дело, нужно быть поближе к своей сети, поэтому он должен немедленно переселиться из Димоны в Шхунат-Бавли в Тель-Авиве. А оттуда, если что, — в Нетанию рукой подать (двадцать минут на автомобиле без пробок). А шпионские сети ведь иногда специально бывают замороженными на долгий период. Серега согласился. Руководимая им замороженная шпионская сеть в Тель-Авиве! Такой славной работенки у него еще не было! Настоящая синекура! И всего- то нужно пока от Москвы — ни явочные квартиры организовывать, ни каналы передачи информации налаживать, ничего. Только передать с попутным самолетом досье Теодора.
Под конец совещания и знакомства предложил Борис название для шпионской сети — «Брамсова капелла». Название всем понравилось своей изысканной загадочностью. И опять все члены Кнессета Зеленого Дивана, как и все члены Шпион-Воен-Совета, вступили в ряды «Брамсовой капеллы». Когда Серега отбыл (ему предстояло еще щеткой как следует пройтись по подошве), Теодор восхищенно заметил:
— Надо же, как он легок в общении. А я вот плохо веду себя в незнакомых компаниях: больше молчу, обижаюсь, когда к моим словам невнимательны или не придают им должного значения.
ПОЛКОВНИК ГРОМОЧАСТНЫЙ
Получив донесение Сереги, полковник Громочастный сначала задумался, не почувствовать ли ему ярость, потом покачал головой, потом тихо засмеялся и лишь затем задумался снова.
— Нет, ну каков Серега-то наш! — говорил он майору Владимиру Пронину. — Всего год в Еврейском Государстве, а какие фортеля уже научился выкидывать! Никогда не думал, что он так восприимчив к чужим культурам. Послушай, Пронин, а может быть, он и в самом деле внук еврея? Ты бы покопался, проверил.
— Хорошо, Петр Иосифович, сделаем.
— Я помню, как мы его принимали в школу КГБ. Я был в приемной комиссии. Майор Карманников задал ему этот вечный дурацкий вопрос про одноклассницу на мосту. Так этот цветок жизни провел ребром ладони по горлу, а у самого улыбка с лица не сходит. С такой улыбкой воздушные шарики раздавать на набережной в Тель-Авиве, а не в нашей организации работать. Но я подумал — это именно то, что нам нужно. И вот теперь думаю, а не ошибся ли я? Мы ведь, Володя, не гинекологи — мы проникаем в мысли. Неужели я тогда проник не до конца? Весь он был такой светлый, открытый, мы над его агентурным именем даже не размышляли — Есенин, и все. Нельзя сказать, что это был лично мой революционный подход к делу. К тому времени уже была на счету у нашей организации удача с Добрым Дедушкой Маленькой Интифады. Из всех кандидатов этот будущий Дедушка был единственный с шармом, понимал обаяние улыбки, ценил мизансцены. Были всякие слухи о причине этих его талантов, но их, я думаю, «теодоры» распускали от злости. А уж он «теодоров» поимел и спереди, и сзади, и особенно в уши — настоящий мужчина, хоть на вид и не намного лучше самих «теодоров». Майор Пронин широко улыбнулся, но Громочастный осадил его резко:
— Ты, Володя, свои юдофобские наклонности оставь уличной шпане, мы государственное дело делаем, нам что «фобии», что «филии» — только помеха в работе. Нам к старым глупостям возвращаться резона нет. Смотри, как англосаксы в Америке научились запрягать «теодоров». И мы научимся, не лыком шиты. А Серегу я из Африки вытащил из жалости. Стареть стал, больше думать о людях. Он же, думал я, там, в Африке, сядет по нужде под пальмой, его первый же орангутанг и оприходует. Спас этого лоха от верного СПИДа. А он — в еврейские игры со мной играть! Засранец! Но и Теодор хорош! Мы его оберегали, работу ответственную ему доверяли, на Доску Почета вешали, на рассказываемые им анекдоты глаза закрывали, по первой просьбе в сраное его Теодорское Государство выпустили вместе с нашими военными тайнами, с нашим промышленным опытом. Где простая человеческая благодарность? И что он задумал — нашего человека вытащить из Димоны, развратить его тель-авивским либеральным душком. Ишь! Замороженную сеть придумал! «Брамсова капелла»! Нет, Теодор, на хер мне не нужен твой Брамс. Сыграй- ка ты мне, Теодор, «Мурку»! Значит, так, Володя! Пользы от Сереги в Димоне все равно никакой. На переезд
