– Больше никаких. А в банке я знаю одного-единственного человека. Это Фернандо Люс. Он мне говорил, что Мендоза есть еще в Англии и Испании, но никто из них еще ни разу не приезжал сюда, на Пуэрто-Рико.
Майкл начинал терять терпение.
– Письмо…
– Что за письмо?
– Черт бы побрал тебя, женщина! Я не собираюсь слушать весь этот твой вздор! Сейчас же сядь и расскажи мне все с самого начала. Все, что я хочу знать.
– Не орите на меня! Это мой дом, сеньор Кэррен. И хозяйка здесь я. Стоит мне только позвонить, – она показала на небольшой медный колокольчик, стоявший на столе, – вы и глазом не успеете моргнуть, как появятся мужчины и вышвырнут вас отсюда.
– А чего же вы в тот вечер не захватили с собой этот колокольчик? У вас его разве не было тогда, в том самом переулке? Где же были ваши хваленые мужчины тогда? А им известно о ваших маскарадиках, во время которых вы вдруг превращаетесь в монахиню?
– В монахиню? Я? Матерь Божья, вот теперь я вижу, что вы действительно сумасшедший.
– И вы еще имеете наглость отрицать, что вы – не сестра Магдалина? Смиренная затворница обители Лас Ньевес? Мне никогда бы в голову не могло придти, что вы станете так бессовестно врать, так изворачиваться и отрицать свою причастность к этому.
Она тяжело опустилась на один из бамбуковых стульчиков, вернее, в кресло-качалку, случайно оказавшуюся поблизости, и стала медленно раскачиваться, уперев локти в колени и положив голову в ладони. Женщина внимательно смотрела на Майкла.
– Вы сошли с ума, – повторила она.
– К чему вам это? – спросил он, почувствовав внезапную усталость от этого ребуса, от этой немыслимой шарады. – Почему бы вам просто не признаться мне, ведь, если вы ведете какую-то игру, то и меня можно туда взять. Я не против. Все, о чем я вас прошу – рассказать мне все. Я ведь уже говорил вам – меня не волнует, чем вы там занимаетесь. Это ваше дело. Поймите, я вас не выдам. Если вы мне пообещаете сотрудничать со мной, помогать мне, то какой смысл мне вас выдавать?
Она молча смотрела на него несколько секунд. Майкл весь как-то обмяк, сник. Она тоже это заметила.
– Сядьте и расскажите мне, почему это вы вдруг подумали, что я… – Ее стал душить смех, ей было трудно даже произнести это слово, – что я – монахиня. Да, дон Мигель, мне бы очень хотелось знать, почему вы считаете Нурью Санчес монахиней? Да такое и вообразить себе невозможно.
Майкл даже не стал поправлять ее, когда она решила назвать его Мигелем.
– Вы забываете о том, что я вас сам видел, – он сел на предложенный ею стул. День был ужасный, долгий, нервный, усталость буквально наваливалась на него. – Тогда, когда вы рассказывали мне о письме, ведь тогда вы отбросили покрывало и я видел ваше лицо так, как сейчас.
– Я понятия не имею ни о каком письме. За всю мою жизнь мне никто и никогда не прислал ни одного письма.
– Речь идет не о присланных или не присланных вам письмах, а о тех, которые вы сами писали, – нетерпеливо пояснил Майкл. – О том письме, которое вы направили моей матери в Кордову.
Нурья покачала головой.
– Бедняга, вы и действительно сами не знаете, что говорите.
Майкл в отчаянье провел по своим слегка вьющимся волосам. Он с детства терпеть не мог вьющихся волос. Только у девчонок бывают курчавые волосы, а он – не девчонка. А в жарком влажном воздухе Пуэрто-Рико они стали виться еще сильнее.
– Боже милостивый, – шептал он, – да у меня и без этого голова кругом идет от всяких проблем, чтобы я еще и этим безумством занимался. Единственное, что я хочу у вас узнать – кто снабдил вас сведениями о Мендоза? Скажите мне это, и я оставлю вас в покое. Кто это был? Мария Ортега?
– Мария Ортега давно умерла, дон Мигель. – Она говорила с ним как с несмышленым ребенком, мягко и с преувеличенным терпением.
– Я знаю, что умерла. Но ведь мы говорим о том письме, которое не сегодня было написано, а много лет назад.
– Кем? Доньей Марией Ортегой?
– Нет. Вами.
– В таком случае, вы ошибаетесь.
Она говорила теперь спокойным и очень серьезным тоном, хотя по ее раскрасневшемуся лицу было видно, что она волновалась и смущалась. Но говорила она без запинки.
– Я не могу ни читать, ни писать, дон Мигель. Я никогда не ходила в школу. И любой в Сан-Хуане может это подтвердить.
Это откровенное признание добило его. Неправдой это быть не могло, ибо подкреплялось ее смущением, стыдом. Это признание накатилось на Майкла подобно волне, и противостоять ей он не мог.
7
На телеграф Фернандо Люс решил отправиться сам. Еще не успевший смениться ночной служащий
