Он умолк, словно пытаясь припомнить что-то, потом замурлыкал модный мотивчик. Казалось, он забыл о Хелберсоне и Харпере.
– Слушайте, Мэнчер, – попросил Хелберсон, – вы можете рассказать, что случилось той ночью ну, с Джеретом. Помните?
– А-а, с Джеретом, – протянул тот. – Странно, что вы не знаете… я ведь об этом часто рассказываю. Видите ли, я слышал, как он говорил сам с собой, и понял, что он изрядно напуган. И мне стало невтерпеж воскреснуть и покуражиться от души, ну просто невтерпеж. Ну, я и воскрес. Не мог же я подумать, что он отнесется к этому так серьезно… просто не мог подумать. Потом пришлось его одевать… дело, знаете ли, не из самых легких. К тому же, вы ведь нас заперли, черт вас возьми!
Последние слова он буквально пролаял. Приятели даже отшатнулись.
– Мы? Но… н-но… – Самообладание изменило Хелберсону. – Но мы-то тут при чем?
– Разве вы не доктора Хелборн и Шарпер[1]? – вдруг просияв, спросил мужчина.
– Да, меня зовут Хелберсон, а этого джентльмена – Харпер, – ответил доктор, которого улыбка Мэнчера чуть успокоила. – Но мы давно не врачи, скорее… да, мы – игроки, друг мой.
Это была сущая правда.
– Отменное занятие, просто отменное. Надеюсь, Шарпер как честный игрок заплатил за Джерета? Да, хорошее занятие, хорошее и почтенное… – задумчиво повторил он и отвернулся, – А я вот держусь прежней профессии. Я – главный врач сумасшедшего дома в Блумингдейле. Надзираю за надзирателем.
Мужчина и змея
I
Прочитав эту истину в потрепанном томе «Чудес науки» Морристера, Харкер Брайтон, лежавший на диване в халате и домашних шлепанцах, улыбнулся. «Чудеснее всего то, – подумалось ему, – что в те времена люди мудрые и ученые верили в такую отчаянную чушь, от которой нынче воротят носы даже полные невежды». Поскольку Брайтон был человеком вдумчивым, за этой мыслью последовала чреда других. Рука его с книгой сама собой опустилась, взгляд уперся в пространство. Но едва книга ушла из его поля зрения, он заметил в полутемном углу комнаты, где стояла кровать, нечто странное: там блестели две точки, примерно в дюйме одна от другой. Подумав походя, что это, наверное, шляпки гвоздей поблескивают в свете газового рожка, он снова обратился к чтению. Но уже через секунду какой-то неосознанный импульс заставил его опустить книгу и найти взглядом то самое место. Точки были все там же, но ему показалось, что блестят они ярче. Кроме того, теперь он заметил у блеска зеленоватый оттенок. А еще ему показалось, будто они чуть переместились, приблизились к дивану, на котором он лежал. Но при этом они оставались в глубокой тени, поэтому он по-прежнему не мог толком определить ни откуда они взялись, ни что такое собой представляют. Он снова взялся за книгу, но прочел в ней нечто такое, от чего вздрогнул и в третий раз отвел взгляд от страницы. Книга выскользнула из руки Брайтона и упала на пол кверху переплетом, а сам он, приподнявшись на локте, глянул в темноту под кроватью. Ему показалось, что точки блестят гораздо ярче. На этот раз они полностью завладели его вниманием, и он вперил в темноту напряженный, настойчивый взгляд. И рассмотрел под изножьем кровати большую змею, свернувшуюся кольцами. Это ее глаза поначалу показались ему блестящими точками. Гнусная плоская голова лежала на внешнем кольце и обращена была в сторону Брайтона. Грубые, угловатые очертания нижней челюсти и приплюснутый лоб не оставляли сомнений в том, на кого она смотрит. Теперь эти глаза уже не казались просто блестящими точками; змея смотрела на него, и во взгляде ее ясно читалась ненависть.
II
К счастью, змея в спальне современного городского дома не такой уж частый гость, чтобы можно было обойтись безо всяких разъяснений. Харкер Брайтон – холостяк тридцати пяти лет от роду, человек редкого здоровья и изрядной начитанности, богатый и не занимающийся ничем, кроме, разве что, спорта, любимец и баловень общества – возвратился в Сан-Франциско после странствий по землям дальним и малоизвестным. Благодаря испытаниям последних лет, Брайтон – и раньше весьма переборчивый, – так изощрил свои вкусы, что даже отелю «Кастл» оказалось не по силам удовлетворить их в полной мере. Вот поэтому он с удовольствием принял дружеское приглашение доктора Друринга, известного ученого, пожить у него. Большой старомодный особняк доктора Друринга стоял в той части города, которая некогда, причем довольно давно, считалась фешенебельной. Всем своим видом он олицетворял этакую гордую отчужденность. Казалось, он любой ценой старался выделиться среди окружающих строений. Как и у всякого отшельника, водились у него и чудачества; одним из них можно было считать так называемое «крыло», никак не вяжущееся с его архитектурой. Использовалось «крыло» тоже нетривиально: оно служило доктору и лабораторией, и зверинцем, и музеем.
Именно здесь доктор всецело отдавался своим научным пристрастиям, интересам и вкусам, каковые были всецело посвящены низшим организмам. Представители же видов, стоящих выше на лестнице эволюции, должны были обладать хотя бы рудиментами, роднящими их с «первобытными драконами», то есть жабами и змеями. Доктора более всего привлекали рептилии – в природе он ценил вульгарность, а себя частенько называл «Эмиль Золя от зоологии». Супруга и дочери доктора Друринга не были с ним солидарны в стремлении узнать как можно больше о жизни и повадках наших пресмыкающихся и земноводных сопланетников, а потому сурово и непреклонно изгонялись из помещения, которое доктор величал Змеилищем. Им приходилось довольствоваться компанией себе подобных, и доктор, чтобы хоть как-то компенсировать такой ущерб, выделял им изрядную часть своего значительного состояния, так что жилось им по части комфорта куда как лучше, чем гадам.
И в архитектуре, и в обстановке Змеилища царила суровая простота, что вполне соответствовало образу жизни его насельников – ведь большинству из них нельзя было предоставлять свободу передвижения, без которой тщетна любая роскошь. Дело было в том, что насельники эти обладали не вполне удобной особенностью: все они были живыми. Впрочем, свобода их ограничивалась в самой необходимой степени и лишь затем, чтобы помешать им пожирать друг друга, как это водится в природе. Брайтона предупредили, что некоторые пансионеры Змеилища иногда заползают-таки в самые неожиданные уголки дома. Бывало это не так уж редко, и все к этому давно привыкли. Но Брайтона гостеприимный дом доктора Друринга вполне устраивал, а близость змеюшника не вселяла в его душу ни малейшей тревоги.
III
Мистер Брайтон гадливо передернулся. Казус этот более удивил его, чем обеспокоил. Первым его порывом было дернуть сонетку, благо ее шнурок висел совсем близко, но он даже руки к ней не протянул – ведь никакого страха он не ощущал, а иначе истолковать для себя такое движение он бы не смог. Куда больше, чем какая-либо опасность, его беспокоила нелепость ситуации. Положение было хуже, чем неприятным – дурацким.
К какому именно виду принадлежала змея, Брайтон определить не мог. Не мог судить он и о ее длине, но та часть туловища, которую он мог видеть, была в руку толщиной. Чем она может угрожать человеку, и опасна ли она вообще? Возможно, она ядовита? Или это удав? Брайтон не так уж много знал о сигналах, которыми природа предупреждает человека об опасности; у него просто не было случая усвоить этот шифр.
Пусть даже эта гадина безвредна, сам ее вид отвратителен; она, что называется, de trop – неуместна, причем вопиюще. Камень не стоит оправы. Да, повинуясь варварской моде наших мест и нашего времени, мы увешиваем стены картинами, уставляем пол мебелью, а мебель – различнейшими безделушками, но тварь родом из джунглей в спальне – это, пожалуй, слишком. А гаже всего – и невыносимее! – что эта тварь дышала тем же воздухом, что и сам Брайтон.
Вот такого рода мысли, более или менее оформившиеся, проносились в голове Брайтона, побуждая его действовать. Мы зовем это размышлением и принятием решений. В итоге мы действуем, разумно или неразумно. Примерно так же лист, сорванный с ветки порывом осеннего ветра, решает, куда ему упасть – на землю или в озеро. В людских действиях нет секрета: что-то заставляет мускулы сокращаться. И так ли уж важно, что предварительные процессы, идущие на уровне молекул, мы зовем свободной волей?
