Брайтон поднялся. Он хотел отойти, не тревожа змею, а потом, если повезет, покинуть комнату. Человеку не грех отступить перед величием – ведь величие означает власть, а во власти всегда таится угроза. Он не сомневался, что, даже пятясь, найдет дверь. Пусть даже тварь поползет за ним… Стены в особняке были увешаны не только картинами, был и щит, вокруг которого висели смертоносные клинки с Востока; там наверняка отыщется что-нибудь подходящее для такого случая. А змеиные глаза все более наливались злобой.
Брайтон приподнял правую ногу, собираясь шагнуть назад. И тут же понял, что нипочем не сможет это сделать.
«Я считаюсь храбрецом, – подумал он. – А может, это вовсе не храбрость, а гордыня, и сейчас, когда моей трусости никто не увидит, я могу спраздновать труса».
Правой рукой он оперся на спинку стула, но ногу на пол все не опускал.
– Ерунда! – сказал он уже вслух. – Мне страшно, но еще хватает смелости признаться в этом самому себе.
Он еще немного приподнял ногу, чуть согнув ее в колене, потом быстро поставил на пол – всего на пару дюймов перед левой – он сам не понял, почему так вышло. Попытка шагнуть с левой ноги окончилась так же: она едва опередила правую. Пальцы его стиснули спинку стула. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, что Брайтон просто не хочет расставаться с верной опорой. Змеиная голова по-прежнему покоилась на внешнем кольце. Тварь не шевелилась, но огоньки в ее глазах дробились теперь на сотни светящихся иголок, как это бывает с пучком электрических искр.
Лицо Брайтона сделалось серым. Волоча за собой стул, он сделал шаг, потом еще один, потом выпустил его, и тот с грохотом упал. Мужчина застонал сквозь зубы – змея же не издала ни звука и не шелохнулась, только светились глаза, которые теперь казались двумя солнцами. Они сияли, и в сиянии этом терялись очертания самой змеи. От них разбегались разноцветные кольца, которые становились все больше и наконец бесшумно лопались. Брайтону казалось, что кольца эти, пролетая мимо, касаются его лица. Ему слышался отдаленный рокот большого барабана, потом к нему добавилась нежная музыка, словно пела эолова арфа. Он узнал мелодию – ее издавали по утрам колоссы Мемнона, и ему показалось, что он вдруг оказался в зарослях папируса на нильском берегу и прислушивается к этому бессмертному гимну, доносящемуся сквозь безмолвие веков.
Вскоре музыка утихла, точнее сказать, помалу перешла в рокот уносящейся грозы. Теперь перед Брайтоном простиралась равнина, озаренная солнцем, вся в каплях недавнего дождя. Над нею изгибалась ярчайшая из радуг, и под этой исполинской аркой виделись города – их было множество. А посреди равнины из клубка своих колец вздымала увенчанную короной голову колоссальная змея. Она смотрела на Брайтона взглядом его покойной матери. Вдруг эта волшебная картина исчезла – просто взвилась вверх, словно задник на театральной сцене, а Брайтона что-то ударило в лицо и в грудь. Оказалось, что он повалился на пол, сломав при этом нос и в кровь расквасив губы. Минуту-другую он лежал лицом в пол, оглушенный, а очнувшись, обнаружил, что змеиные чары больше не властны над ним – ведь взгляд его переместился. Теперь он мог выбраться из комнаты, при том, конечно, условии, что смотреть будет в другую сторону. Но не думать о змее, которая лежала всего в нескольких футах от его головы, которая в этот самый момент могла готовиться к прыжку, чтобы стиснуть своими кольцами его шею, он не мог. Подняв голову, он снова заглянул в ужасные глаза – и снова попался.
Змея все не шевелилась. Казалось, она уже не владела воображением Брайтона; по крайней мере, величественная картина, всплывшая было перед его внутренним взором, не возвращалась. Бусинки глаз все с той же лютой ненавистью блестели из-под дегенератически низкого лба. Гадина, похоже, совершенно уверилась, что победила, и в чарах уже нет нужды.
И тут разыгралась по-настоящему страшная сцена. Человек, лежавший на полу в паре шагов от врага, приподнялся на локтях, запрокинул голову и вытянул ноги. Перемазанное кровью лицо было мертвенно бледным, глаза лезли из орбит; пена, выступившая на губах, хлопьями падала на пол. Тело Брайтона корчилось в судорогах, извивалось по-змеиному. Он прогнулся в пояснице, повел ногами из стороны в сторону. Но каждое движение лишь приближало его к змее. Он выбросил руки перед собой, хотел оттолкнуться назад, но по-прежнему подтягивался на локтях – вперед и ближе.
IV
Супруги Друринг сидели в библиотеке. Ученый пребывал в благодушнейшем настроении.
– Сегодня я разжился великолепным офиофагусом, выменял у одного любителя, – сообщил он.
– А это что за зверь? – вежливости ради поинтересовалась леди.
– Господи, есть ли предел невежеству людскому?! Милая моя, по-моему, мужчина, вдруг узнавший, что его жена не понимает греческого, должен настаивать на разводе. Знай же: офиофагусом зовется змея, питающаяся другими змеями.
– Бог даст, она приест весь твой гадюшник, – сказала миссис Друринг, машинально поправляя лампу на столе. – Но как это у нее получается? Наверное, она их зачаровывает?
– Ну, дорогая, ты в своем репертуаре! – Доктор драматически всплеснул руками. – Знаешь ведь, как меня бесит весь этот бред насчет гипнотических свойств змеиного взгляда.
Тут их беседу прервал истошный крик – словно черти волокли в преисподнюю грешную душу. Он еще и еще раз разнесся по затихшему уже дому. Друринг и его супруга вскочили на ноги; он был озадачен, она же буквально онемела от ужаса. Еще не успели стихнуть отголоски последнего вопля, а доктор уже выбежал из комнаты и, перескакивая через ступеньки, понесся вверх по лестнице. Перед дверью Брайтона уже стояли слуги, прибежавшие с верхнего этажа. Стучать не было времени, и они всей толпой ввалились в комнату, благо дверь не была заперта. Брайтон, безнадежно мертвый, был ничком распростерт на полу; его голова и руки находились под кроватью. Доктор с помощью слуг оттащил тело на середину комнаты и перевернул. Лицо мертвого было ужасно: все в крови и пене, глаза едва не вылезли из орбит.
– Разрыв сердца, – приговорил ученый. Он встал на колени, положил ладонь на грудь бедняги Брайтона и вдруг заметил что-то под кроватью. – Боже милостивый! Эта-то дрянь здесь откуда?
Он выволок из-под кровати свернувшуюся кольцами змею и отшвырнул прочь. Она, шелестя, скользнула по паркету к стене, где и осталась лежать. Это было чучело. Вместо глаз в голову его были вставлены башмачные кнопки.
Похороны Джона Мортонсона[2]
Джон Мортонсон скончался. Он до конца отыграл свою роль в «Человеческой трагедии» и сошел со сцены.
Его тело покоилось в роскошном гробу красного дерева, снабженном стеклянной пластиной. Похороны были обставлены со всей возможной тщательностью, и покойный, доведись ему узнать об этом, был бы, конечно, доволен. Лицо Джона Мортонсона, насколько его можно было разглядеть сквозь стекло, выглядело умиротворенным, даже с некоторым подобием улыбки. Умер он в одночасье, не мучаясь, так что по самой смерти в облике его не было ничего такого, что оказалось бы неподвластно искусству бальзамировщика. К двум часам пополудни собрались друзья покойного, чтобы отдать долг уважения тому, кто не нуждался более ни в друзьях, ни в уважении. Здравствующие его родственники то и дело подходили по одному к изголовью гроба и плакали, глядя на спокойный образ под стеклом. Легче им от этого не становилось, равно как и Джону Мортонсону; но ведь разум и философия молчат в присутствии смерти.
В течение следующего часа приходили друзья семьи, выражали свои соболезнования безутешным родственникам покойного, как предписывают в таких случаях правила приличия, и становились на подобающие места. Видно было, что каждый из них в полной мере осознает, насколько важно его участие в церемонии. Потом пришел священник, весь в черном, и многим показалось, что при его появлении свет свечей померк. Следом за ним вошла вдова, сразу же наполнив зал своими жалобами. Она подошла к гробу, на мгновение приложилась к холодной стеклянной пластине, после чего ее почтительно отвели и посадили рядом с дочерью. Божий слуга начал перечислять земные деяния и заслуги покойного, и его слова смешивались с рыданиями присутствующих – что ж, на то и заупокойная речь Его глубокий голос то воспарял, то понижался, то усиливался, то затихал – так морские волны накатываются на берег. Пока он говорил, день, и без того мрачный, нахмурился еще более; облачная занавесь задернула все небо, тяжело упали первые дождевые капли. Казалось, сама природа оплакивала Джона Мортонсона.
Когда священник закончил свой панегирик молитвой, плакальщики затянули гимн, а те, кому предстояло
