IV
Показания покойного
Дневник покойного Хью Моргана содержал записи, небезынтересные для науки. Во всяком случае, это может сойти за гипотезу. Во время дознания содержание дневника не оглашалось; видимо, коронер решил не смущать простые умы присяжных. Дату первой записи установить невозможно, поскольку верх страницы оторван. А вот что было написано на сохранившейся ее части:
«…бегала по этакой дуге, с головой, повернутой к одной точке, временами останавливалась и яростно лаяла. В конце концов она метнулась в кусты. Я подумал было, что она взбесилась, но когда мы вернулись домой, она вела себя самым обычным образом, разве что немного заискивала передо мной, чувствуя себя виноватой.
Может ли собачье обоняние дополнять зрение? И могут ли запахи запечатлеть в ее мозгу предмет, который их испускает?
2 сент. Вчера ночью я смотрел на звезды над горным хребтом, что на восток от моего дома, и вдруг заметил, что они одна за другой исчезают – с левой стороны на правую. Затмевались они по очереди и не более чем на секунду, а несколько звезд над самым хребтом – выше его на градус или два – казались стертыми. Создавалось впечатление, будто между мною и ними двигалось что-то. Но что именно, я не мог рассмотреть, а поскольку звезд было немного, я не мог определить и контуры предмета. Брр!.. Не по душе это мне…»
Дальше – пробел на три с лишним недели: три страницы вырвано.
«27 сент. Оно опять околачивалось поблизости. Я ежедневно обнаруживаю его следы. Вчера я опять проторчал всю ночь на том месте. Со мною было ружье, патроны я снарядил крупной дробью. Наутро я увидел точно такие же следы, но свежие. Готов присягнуть, что не заснул ни на минуту. Честно сказать, последнее время я почти не сплю. Но все это просто ужасно… непереносимо!
Если вся эта невероять творится на самом деле, я сойду с ума. А если это мне чудится, значит, я уже сошел с ума.
3 окт. Никуда я не уеду. Эта дрянь нипочем не выживет меня отсюда! Это мой дом на моей земле, а трусам Бог не помогает.
5 окт. Одному мне больше невмоготу. Я списался с Харкером, и он согласился провести у меня неделю- другую. Он отличается трезвым рассудком, и по его поведению мне станет понятно, не сошел ли я с ума.
7 окт. Сегодня ночью я наконец-то понял, в чем дело. Меня, можно сказать, озарило. Все просто, до ужаса просто!
Существуют же звуки, которые нам не слышны. На обоих концах звукового ряда есть ноты, которые не вызывают отзвука в таком несовершенном инструменте, каким является человеческое ухо. Одни слишком высоки, другие слишком низки.
Мне приходилось наблюдать за стаями дроздов, которые садились на дерево, а то и на несколько деревьев, и начинали свои песни. А потом все разом, буквально в одно мгновенье, вдруг снимались и улетали. Как это у них получается? Видеть друг друга они не могут – ветки деревьев не позволяют. И вожака своего все они видеть наверняка не могут, где бы он ни сидел. Значит, они слышат какой-то сигнал, который я не слышу, причем на такой высокой ноте, что он перекрывает все прочие звуки. Точно так же – молча и одновременно – взлетают не одни дрозды, но и другие птицы. Например, перепела, которые заведомо не видят друг друга, поскольку их разделяют кусты, а то и возвышения рельефа. Морякам известно, что стадо китов, растянувшееся по океанской глади на многие мили – так, что сказывается кривизна земли, – может в одно мгновенье, одновременно нырнуть и исчезнуть из виду. Тоже сигнал, но слишком низкий для слуха матроса на салинге и его товарищей на палубе. Ощущается лишь вибрация судна – так купол собора звучит в ответ на органные басы.
То же присуще не одним только звукам, но и цветам. На обоих концах видимого спектра химики обнаружили так называемые актинические лучи. Их тоже можно назвать цветами – ведь они тоже лучи, входящие в состав света, только мы их не видим. Наш глаз – инструмент несовершенный, он охватывает всего несколько октав «хроматической шкалы». Значит, я в своем уме, просто есть такие цвета, которые нам не видны.
И, помоги мне, Господи, у Проклятой Твари именно такой окрас!»
В надреальных сферах
I
Когда направляешься из Нью-Касла в Оберн, приходится проезжать по дну ущелья. Дорога там идет сперва по левому берегу реки, потом по правому. В одном месте она буквально вырублена в скале, а чуть дальше идет по насыпи из валунов, которые старатели подняли из реки. Само ущелье извилистое, склоны его поросли лесом, так что в темноте, да и в сумерках тоже, надо во все глаза глядеть, а то недолго и в воду съехать. Ночь, о которой я хочу рассказать, была безлунной, река же вздулась после недавних ливней и буквально бесилась. Я ехал из Нью-Касла, до Оберна оставалось не больше мили; другими словами, находился как раз в самом узком и темном месте ущелья. До предела напрягая зрение, я с горем пополам различал дорогу, и вдруг прямо перед лошадиной мордой увидел человека. Я так резко натянул поводья, что лошадь едва не встала на дыбы.
– Простите, сэр, – сказал я ему, – но я вас только что заметил.
– Оно и понятно – в такой-то темноте, – учтиво ответил он, подходя к моей коляске. – А я не слышал вас из-за шума реки.
Я сразу узнал голос, хотя минуло уже пять лет с тех пор, как я слышал его в последний раз. И, признаюсь, вовсе не обрадовался, услышав его снова.
– Доктор Дорримор, полагаю? – осведомился я.
– Он самый. А вы – мистер Манрич, мой добрый приятель. Словами не выразить, как я рад вас видеть. А радость эта, – добавил он со смешком, – объясняется тем, что нам с вами по пути и вы, я надеюсь, пригласите меня в свою коляску.
– Конечно, причем с удовольствием.
Должен признаться, тут я несколько покривил душой.
Доктор Дорримор поблагодарил, уселся рядом со мной, и я поехал так же осторожно, как и раньше. Конечно, все это шуточки воображения, но теперь мне почему-то помнится, будто остальной путь мы проехали в мозглом тумане и я продрог до самых костей, да и дорога показалась куда длиннее, чем на самом деле. Город же, когда мы наконец въехали в него, выглядел унылым и безлюдным, словно был заброшен. Вечер только-только наступил, но ни одно окошко не светилось, да и на улицах не было ни души. По пути Дорримор рассказал мне, где побывал за те годы, что мы не виделись, и зачем сюда пожаловал. Но мне теперь вспоминается лишь сам факт рассказа, но события, о которых Дорримор рассказывал, из памяти испарились. Помню только, что он путешествовал по разным странам, а теперь вот вернулся. Но это я и раньше знал. Не помню я и того, что ему отвечал, хотя, несомненно, отвечал что-то. Но в одном я уверен совершенно: общество этого человека сильно тревожило и угнетало меня, поэтому, остановившись наконец у дверей отеля «Пантэм-хаус», я вздохнул с неподдельным облегчением, ощутив, что уберег свою душу от чего-то извращенного и по-настоящему опасного. Облегчение было бы совсем полным, не узнай я, что доктор Дорримор остановился в том же отеле.
II
Боюсь, я не смогу объяснить свои чувства к доктору Дорримору, если не расскажу вкратце об обстоятельствах, при которых с ним познакомился. Однажды вечером с полдюжины людей – и я в их числе – сидели в библиотеке Богемского Клуба в Сан-Франциско. Беседа наша коснулась искусства престидижитации – в местном театре как раз гастролировал заезжий маг.
– Эти господа – обманщики вдвойне, – сказал один из нас. – Им не удаются настоящие фокусы: такие, чтобы зритель поверил в них до конца, чтобы ему самому захотелось обмануться. А любой бродячий индийский факир легко мистифицирует публику буквально до невменяемости.
– Каким же образом, позвольте вас спросить? – осведомился другой, зажигая свою сигару.
– Да наиобычнейшими из своих трюков. Например, они подбрасывают вверх разные предметы, а обратно они не падают. А иные просят зрителей указать место, где должен вырасти цветок, и тут же, буквально на глазах, там пробивается росток, тянется вверх, одевается листвой и, наконец, расцветает. Или
