А волнение в деревне все нарастало.
Появление немцев словно черным, крестом легло на душу каждого. Во дворах резали скот. Дети плакали — на них не обращали внимания. Все наиболее ценное несколько дней назад было связано в узлы, запаковано в сундуки и ящики. Теперь в погребах: и клетушках рыли ямы. Некоторые, считая дворы ненадежными: хранилищами, суетливо нагружали подводы, чтобы отвезти свое добро в лес и там похитрее упрятать.
Лишь из трубы сельсовета продолжал спокойно виться дымок: Труба была плохо прочищена, и дым, наполняя комнату мутью, слезил глаза. Филипп не обращал на это внимания. Оставалось сжечь последние десять папок. Когда они почернеют от огня, тогда можно будет подумать и о себе. Из окна было видно, как у ворот его дома, окутанные сумерками, суетились люди, — это соседи помогали Марфе грузить на подводу вещи.
«Не оставляют в беде. Самим у себя надо, а они мне помогают», — растроганно подумал Филипп.
На столе зазвонил будильник, стрелки показывали половину седьмого.
«Успеть бы, пока мост не взорвали. — Филипп бросил в огонь последнюю папку и захлопнул дверцу печки. — Вот и мы станем беженцами».
Он вышел на крыльцо и, ковыляя, направился к своему двору.
Забравшись на телегу, Марфа увязывала узел. Филипп взял у нее из рук веревку.
— А Васька где?
Она оглянулась на распахнутые ворота.
— Только сейчас здесь был.
— Та-ак… — сказал он, накрепко стягивая узлы. — Надо еще к Василисе Прокофьевне наведаться.
— Ой, что ты! — испугалась Марфа. — Во второй-то раз придут немцы — уж не уйдут. Трогаться надо.
— Не бойся — постовые упредят. В случае чего — в лес свернем. Я ненадолго.
Василиса Прокофьевна хлопотала возле телеги, с помощью Шурки прикручивая корзину с гусями к пустой бочке. Руки ее работали быстро, но машинально. Мысли были далеко — возле любимого детища. «Успеет ли выбраться? Утром Филиппу сказала, что вечером будет дома. Вот и вечер, и до ночи осталось рукой подать, а ее все нет».
Гуси в непривычной обстановке вытягивали шеи и всполошенно гоготали. Со двора несся поросячий визг.
— Укладываешься, Прокофьевна?
Василиса Прокофьевна повернула голову и увидела подходившего Филиппа.
— О Кате все думаю, Филипп, ну-ка в Певеке уже немцы? Слышь, палят?
— Не должно им в Певске быть, — неуверевно проговорил Филипп. — Ведь они отсюда идут, а Певск — там.
«Постарела она за эти дни», — заметил он.
— А я к тебе за тем, Прокофьевна, о чем утром говорили.
— В беженцы уйти? — хмуро спросила она и покачала головой. — Нет, Филипп, счастливого пути да здоровья! Вы с Марфой люди молодые — как саженцы, и на другой земле корни пустите, а я стара. На той земле, которую потом своим посолила, только и держаться мне и умереть здесь.
— Насчет корней-то вроде и неправильно, Прокофьевна. Зачем нам прирастать в других местах? Отгонят немца — и опять вернемся.
— Нигде человеку вольным не быть, ежели знает он, что родная его земля в неволю попала.
Помолчав, она чуть слышно проговорила:
— И с Катей не знаю как… Уехать? А вдруг здесь пригожусь ей…
— Так-то оно так… Но оставаться нам с тобой нельзя: или в партизаны, или в тыл. А в партизаны… — Он раздраженно щелкнул застежкой протеза. — Заикнулся я об этом Зимину, а он и слушать не хочет.
— Конечно, тебе ехать надо, и скорее. Зря мешкаешь.
— А тебе? У меня, Прокофьевна, из мыслей не выходит: случится что-нибудь с тобой, после войны повстречаюсь с Катериной Ивановной, как я в глаза ей гляну? Скажет, сам уехал, а мою мать немцам оставил. Тебя, скажет, народ председателем выбрал, а ты, как опасность подошла, о своей шкуре только подумал.
— Да будет тебе, Филипп! — возмутилась Василиса Прокофьевна. — Никто про тебя такое не скажет, а Катя и подавно. Что, она тебя не знает? А со мной чего же? Уж что со всем народом случится, то и со мной.
«Нет, крепости в ней еще много. Какая дочь — такая и она; на чем порешили — баста, не сдвинешь с места», — подумал Филипп.
— Народ-то народом, — проговорил он, как бы соглашаясь. — Только, Прокофьевна, надо понять — тебе на соседей оглядываться не приходится. У соседей такой дочери, как у тебя, нет. Их, может, ограбят до нитки, тем и обойдется, а про тебя если вызнают, так…
Из ворот выбежала Маня, прижимая к бокам двух визжавших поросят. Передала их матери и побежала обратно.
— Обо всем думала, Филипп, — сказала Василиса Прокофьевна. — Вот это, — она указала на телегу, тесно нагруженную мешками, узлами, ящиками, — увезу, упрячу в лес, чтобы басурманам не досталось… Может, и пропадет все… Пусть! Но никто после моей смерти не скажет, что тетка Василиса всю жизнь рук не покладала, чтобы на старости лет немца откормить. Все вывезу — пусть голые стены гложут. Да и стен не пожалею: сожгу… Пусть на золе да на головешках спят. Пусть!..
Она так разволновалась, что вся дрожала, а последние слова вырвались у нее криком.
Филипп стоял сумрачный. Василиса Прокофьевна, может, и права, что не хочет стать беженкой. Нет, не стара она, и сил еще хватит у нее, чтобы при случае постоять за себя и за край родной. Конечно, очень тяжело покидать родные места, но что станешь делать здесь с этой ногой? Другим помехой быть. А там, в тылу, найдут место, где он опять будет работать с утра до поздней ночи.
— Значит, нет?
— Нет, Филипп. А немец… Что ж, не навечно он здесь, потопчем мы его, как червя навозного.
— Ну, не поминай лихом, Прокофьевна, — сказал Филипп, протягивая руку. — Жили дружно, неплохо вместе поработали, вместе жизнь строили…
— Не растравляй! К чему теперь вспоминать! Прими руку-то.
Они поцеловались, и Филипп, не оглядываясь, пошел прочь.
Василиса Прокофьевна смахнула слезу.
«Куда ему оставаться?» — подумала она, смотря, как председатель с трудом отставлял в сторону протезную ногу.
А тяжелое уханье становилось все слышнее, все ближе, и было видно, как в лесу, озаренном огненными вспышками, рвались снаряды.
Приближающиеся звуки артиллерийской стрельбы отдавались в душе Марфы нарастающей тревогой и страхом. У нее было одно желание — уехать как можно скорее. Когда перестанет она слышать это уханье, только тогда успокоится и за Филиппа, и за Ваську, и за себя. Она уже совсем решилась итти навстречу мужу, чтобы поторопить его, но из ворот выбежал Васька. Он был в старой отцовской куртке, доходившей ему до колен, и в шапке-ушанке.
— Поторопи отца, чего он там! — крикнула Марфа.
— Сейчас. Знаешь, мамка, у меня к тебе дело есть.
— Какое еще дело?
Он погладил ее руку я, заикнувшись, смущенно проговорил:
— М-мамк…
«Набедокурил чего-нибудь», — решила Марфа и сердито поторопила:
