— Вернулся, — обрадовалась она. — Ну как?
— Задание выполнено, тракторы все до одного выведены из строя.
— Хорошо. О постановлении актива знаешь?
— Саша сказал.
— Дочка, а что же со мной-то не прощаешься? — тихо укорила тети Нюша.
Катя обняла ее, а глаза опять вскинула на Федю.
— Ты прямо в лес?
— Да. Вместе с тобой.
— Хорошо. Только я сначала в Ожерелки забегу. Ой! — вскрикнула она и, оглушенная, сдавила ладонями уши. Немецкий снаряд разорвался перед самым — крыльцом, стены трещали, на лестничную площадку со звоном сыпались оконные стекла.
— Немцы! У самого города… Немцы! — влетел с улицы женский крик.
Тетя Нюша, схватив Катю за руки, заплакала.
— Как же ты теперь, доченька… немцы!..
— Ничего. Когда наши будут оставлять город, электростанция дает сигнал — продолжительную сирену. Пока еще не опасно.
Она погладила голову прильнувшей к ней старой женщины. Сегодня все, с чем приходилось расставаться, было по-особенному дорого сердцу.
— Поживем еще вместе, тетя Нюша, поработаем. Ведь мы не умирать уходим.
Гул от первого взрыва еще не успел рассеяться, а стекла вновь зазвенели, — и через развитое окно пахнуло плотным горьковатым запахом дыма.
— Надо итти, — поторопил Федя.
Катя крепко прижала к себе тетю Нюшу и поцеловала ее. Приоткрыв дверь в редакцию, крикнула:
— Не задерживайся, Коля! — и повернулась к Феде. — Пошли.
— А чего это Брагин засиделся? — спросил он, следом за ней спускаясь по лестнице.
— Шрифт подбирает. Будем выпускать листовки для населения.
Взявшись за дверную ручку, она обернулась.
— Знаешь, Федюша, у меня комсомолок только тридцать пять… Ты бывал когда-нибудь в вырубленном лесу?
— Приходилось…
— Вот и у меня то же. Когда вошла в зал, смотрю, — ну, как лес вырубленный. Девушки сбились в кучку, а пустые стулья — точно пеньки.
Она резко распахнула дверь.
Город был весь в дыму. Багровыми и рыжими жгутами рвался с крыш к небу жаркий огонь. В сквере у орудий продолжали суетиться артиллеристы. Метрах в двух от них зияла черная яма, и на краю ее лежали окровавленные трупы двух красноармейцев — сюда упал снаряд…
— Огонь! — откуда-то из-за облака дыма хрипло прозвучал голос лейтенанта. Орудия выстрелили, и тут же пронзительно и высоко взвыла сирена: Красная Армия оставляла город.
Как окаменевшая, смотрела Катя на костры пожарищ, и на глазах ее стояли слезы.
— Скорее, Катюша, — забеспокоился Федя.
— Там же Зимин, Коля.
Она указала на темные окна и ласково сжала его локоть.
— Я очень рада, Феденька, что ты вернулся. В такое время нужно нам вместе… Может быть, не так тяжело будет…
Сирена смолкла, и одновременно, словно придавленный тишиной, оборвался и орудийный грохот. Сквозь треск горящей крыши соседнего дома издали донеслись слова какой-то команды.
На крыльцо выбежала тетя Нюша, бледная, испуганная, и растерянно уставилась на артиллеристов, ломавших палисадник, чтобы вывезти орудия из сквера.
Катя перехватила из ее рук дверь.
— Чего же они? — прошептала она, напряженно всматриваясь в темноту лестницы.
В конце улицы показалось длинное жерло орудия, второе, третье… Проехав мимо Дома Советов, орудия остановились и медленно стали поворачивать свои жерла в ту сторону, откуда только что прибыли.
Катя уловила загремевшие на лестнице торопливые шаги, и у нее с облегчением вырвалось:
— Наконец-то!
На улицу выбежали Зимин и Коля Брагин. Зимин был в шинели, перетянутой ремнями портупеи, и в фуражке с красной звездочкой.
— Чайка! Ты еще здесь? Не медлите, товарищи.
— Огонь! — долетело с дороги.
Глава девятнадцатая
В Ожерелках немцы появились перед заходом солнца. Группа мотоциклистов, в касках и зеленых френчах, разбрызгивая грязь, влетела на улицу. Один из них вырвался вперед и, оставляя за собой хвост белесого дыма, пронесся мимо Васьки, плотно прижавшегося к воротам своего дома.
Из трубы сельсовета тонким столбиком поднимался дым. Лицо Васьки побелело. Не сводя глаз с немцев, остановившихся неподалеку, он перебежал дорогу и, поднявшись на крыльцо сельсовета, постучал.
— Тятя!
В дверь просунулась голова Филиппа.
— Немцы, тятя, — прошептал Васька.
— Вижу. Иди отсюда. Да галстук-то сними, чорт! — Филипп сдернул с его шеи пионерский галстук и захлопнул дверь.
— Чудной! — пробурчал Васька, ощутив в то же время большую гордость за отца: «Вот он какой! Плюет на немцев». — Только врешь, тятя, никуда я не пойду — ты будешь погибать, и я с тобой. Пусть знает немчура: Силовы — что отец, что сын — на них тьфу!
Затрещал мотоцикл. Это возвращался разведчик. Он подлетел к остальным; все они о чем-то загалдели. Толстый, наверно офицер, махнул рукой, и немцы повернули обратно.
У Васьки вырвался радостный вздох: умирать ему все-таки не хотелось. Он сильно забарабанил в дверь.
— Тять, удрали!
— Знаю, — сердито ответил из-за двери отец. — Я тебе что сказал? Иди помогай матери.
Васька обиженно пожал плечами и хотел сесть на ступеньку, но его внимание привлек гулкий грохот.
От Волги к селу катились пушки.
«Вот кого испугалась немчура!» — Васька закричал: «Ура!» — и побежал навстречу артиллеристам.
Изо всех ворот выбегали перепуганные появлением немцев люди. Поднялась суматоха. Филипп, хмурый, вышел на крыльцо. Увидев Дашу Лобову, он подозвал ее и велел выставить на всех дорогах посты.
— Подумай о себе, Филипп! — с плачем кинулась к нему Марфа.
— Тише, тише! Утром договорились, ну и запрягай лошадь.
То, о чем договорились. Филипп и его жена, не была секретом для ожерелковцев. Силовы уезжали в тыл. Филиппу оставаться в деревне, конечно нельзя: было. И уйти в партизаны он тоже не мог — с протезной много не напартизанишь.
— Запрягай, — повторил он и опять заперся в сельсовете.
