— Пишите: «Гарнизонные войска окружили красноармейскую часть, и, несмотря на то, что силы врага превосходили наши раз в десять, враг был разбит наголову. Свыше двухсот красноармейцев, спасаясь бегством, затонули в болоте. Гарнизонные войска в жестоком бою потеряли шестьдесят процентов своего состава…»
— Не меньше. — Полковник сжал кулаки. — Но я знаю, как исправить ошибку. И я ее исправлю. Нужна не облава, а блокада. Блокаду подкрепить сильными средствами. Танки, орудия… Окруженный лес со всех сторон поджечь. И будьте уверены — тогда от Фридриха Корфа не уйдет ни один партизан. Ни один! Только вот солдат у меня теперь…
— Для того чтобы осуществить блокаду, надо иметь что блокировать! — оборвал Ридлер, с трудом удерживая желание подойти и ударить Корфа по лицу.
«Ведь это чорт знает что, — бесился он, — упустить врага, когда тот был почти совсем в руках!»
— Очень интересуюсь, как вы теперь обнаружите местонахождение партизан?
Мясистая челюсть полковника дрогнула.
— В этом, господин фон Ридлер, я… рассчитываю на вашу помощь. Может быть, в чем и я… смогу быть вам полезным, — проговорил он, все больше и больше багровея: этот гестаповец разговаривал с ним, как с мальчишкой, и приходилось терпеть. — Мой опыт и мои войска в вашем распоряжении, господин фон Ридлер.
Ридлер звучно хрустнул пальцами.
— Не будем пока заниматься болтовней, господин полковник: времени у меня очень мало. Собственно, вы это знаете: я приехал сюда для того, чтобы построить мост, а не для того, чтобы вытаскивать вас из ям, в которые вы садитесь по «стратегическим соображениям». Какие последние слова вы написали?
— «Шестьдесят процентов своего состава», — задыхаясь, сказал полковник.
— Хорошо. Пишите: «Ходатайствуем о срочном пополнении гарнизонных войск, остро необходимых для уничтожения остатков разгромленного врага и для охраны работ по восстановлению моста».
Зазвонил телефон. Ридлер снял трубку. Дежурный офицер сообщил, что сын старосты с хутора Красное Полесье, Степан Стребулаев, доставлен и находится сейчас в канцелярии.
— Выпороть — и ко мне! — приказал Ридлер.
Не успел он отойти от телефона, снова задребезжал звонок. На этот раз фельдфебель из Жукова вызывал начальника гарнизонных войск.
— У телефона Макс фон Ридлер. В чем дело? Что-о?
Ридлер сжал трубку так, что у него посинели пальцы.
Корф встревожился.
— Что такое? — спросил он, когда Ридлер бросил на рогульку трубку и с силой нажал кнопку звонка.
— Так… все старое. От одних приятелей поклон вам. Между Жуковом и Покатной они спустили под откос поезд со строительными материалами, обстреляли охрану и скрылись, прежде чем подоспели войска.
— Дежурного из моего отдела! — приказал он показавшемуся в дверях адъютанту полковника и, похрустывая пальцами, заходил по кабинету.
«В моем кабинете — и как хозяин», — с негодованием подумал Корф, но ничего не сказал.
Вошел дежурный офицер гестапо. Ридлер продолжал ходить из угла в угол. Наконец, он остановился перед своим подчиненным.
— Свяжитесь немедленно с Жуковом и Покатной. Никаких больных и престарелых в этих селах не оставлять. Всех-на работы! На самые тяжелые… Разъяснить, что это расплата за преступление, которое сейчас, то есть вот этой ночью, совершили там партизаны. И что это очень мягкая мера наказания, потому что нет прямых улик в соучастии. Впрочем, ничего разъяснять не нужно: я сам разъясню.
Офицер козырнул.
— А в остальных селах?
— В остальных?.. Больных и тех, из которых песок сыплется, можно не трогать… до поры до времени… Срочно вызвать ко мне лейтенанта Августа Зюсмильха.
— Слушаю.
— Все, идите.
Ридлер небрежно развалился на диване, положив ногу на ногу.
— Пишите, полковник. «Работы по восстановлению моста протекают нормально, вопрос с транспортом разрешен полностью и…»
Глава семнадцатая
В Залесском орудийная канонада не была слышна, и о схватке партизан с немцами Михеич узнал от односельчан, вернувшихся со строительства. Поняв из их слов, что отряд почти полностью уничтожен и только несколько человек убежали неизвестно куда, старик так и обомлел.
— Сама мертвых партизан видели?
— Нет, немцы говорят… — плача, за всех ответила мать Любы Травкиной.
Михеич распалился, сплюнул и закричал:
— А у вас, поди, и уши-то для того выросли, чтобы немецкую брехню слушать? Эх, вы!..
И сейчас он шел по дороге и сердито ворчал:
— Отрывать бы такие языки, что заместо ветра немецкую брехню подхватывают, да в помойку. Такое мое разумение.
Улица была пустынна, и лишь у крыльца немецкой комендатуры возле оседланных коней толпились солдаты. Не взглянув на солдат, Михеич осмотрел всех коней, одному даже заглянул в зубы и погладил по спине. Круп коня был туго стянут ремнями седла, шерсть местами слезла, обнажив кровавые ссадины.
Михеич надавил пальцем ремень, и конь, вздрогнув, шатнулся в сторону.
— Людей ни во что не ставите, так животину хоть пожалейте. Расседлайте, говорю, господа немцы!
Никто из солдат не понимал по-русски, но один из них, может быть по властности, прозвучавшей в голосе старика, догадался, о чем шла речь, и выругался, но все же подошел к коню и принялся расслаблять ремни.
«Барахло — кони. Десяток не возьму за одного из тех, что в лес угнали», — поднимаясь на крыльцо, подумал Михеич.
В помещении сидел сухопарый белобрысый офицер. Он курил и, выпуская дым тонкой струйкой, скучающе разглядывал свои длинные пальцы.
Михеич снял картуз и низко поклонился.
— Штарост? — не глядя на него, процедил офицер.
— Так точно, ваше благородие. Поставили, служим.
— Есть приказ от господин шеф-полицай. — Офицер подкрутил рыжие усики и важно надул щеки…
«Жирком ему обрасти… совсем бы индюк!» — усмехнулся про себя Михеич.
Немец взял со стола лист бумаги и, держа вдали от глаз, стал читать:
— С каждый двор: хлеб — двадцать пуд, картофель — шестьдесят пуд, мясов…
— Не читай дальше. Все это не выйдет, ваше благородие.
— Что-о?
— По естеству не выйдет! Этого меню у нас теперь не водится. Одна гнилая картошка… Ежели таковой желательно, ваше благородие, наскребем потихонечку.
Взбешенный офицер резко поднялся и… опять сел: глаза старика смотрели на него заискивающе, преданно.
— И рады бы, как у нас говорят, в рай, да грехи не пущают. Оно и соответствует: одна гнилая
