которое отличает, просто отличает — не от вас или чего-то еще, безо всякой точки отсчета или сравнения, неизмеримо. Другой: разлука, но та, что никого иди ничто не разлучит; граница — даже предел, — но та, что не определяет или ограничивает что бы то ни было.
Обособленность чистой разлуки притягивает, и это сближение говорит: если бы только мы могли быть разными, если бы могли разделиться. О, давай разделимся; о, сделай так, чтобы я могла приблизиться к тебе. «Сделай так, чтобы я могла с тобой говорить, убеди меня, что меня слышишь…»
Ответь мне так, чтобы в твоем ответе я мог найти ее слова, слова моей просьбы: такова лишенная всякого ощутимого начала или конца обязанность, привносимая Другим. Это долг восстановить его для мира пределов, где права и обязанности определяют друг друга, где равенство и неравенство могут быть соразмерны — где возможно признать сходство, отличая его от различия, и измерить расстояние и близость, не путая близкое и далекое, здесь и где-то, вместе и порознь. Так и в «Ожидании забвении» — мужчина стремится ответить женщине так, чтобы вернуть ее обратно в границы. Он слушает непрерывный ропот ее равномерной речи — равной, но не себе или чему бы то ни было еще, «равномерной без равенства», неизмеримо равной. Он слушает, как она говорит — это звучит как непрерываемое эхо речи — и берется ответить так, чтобы ввести меру: «меру равенства». Он берется ответить и тем самым ограничить этот безграничный предел — возможно, поместить ту границу, которая в любом месте кажется беспредельной, но блуждает вне места, каждого места придерживаясь. Своим ответом он, возможно, пытается добраться до этого края или рубежа и тем самым его установить — внутри границ.
Отсюда его сходство с Орфеем. Но Орфей, как считает Бланшо, никогда не взялся бы вывести Эвридику обратно к дневному свету и жизни — решительно отвратив от нее свое лицо, — если бы с самого начала не обратился уже в другую сторону: если бы он не хотел увидеть исчезновение ее лица. Так и поэты не взялись бы даровать чистой неумеренности пределы и пристойность формы, если бы, начиная работу, уже не отворачивали свое произведение в сторону от совершенства его завершенности — назад, к его отсутствию, бездонной неопределенности, из которой оно постоянно взывает. Они бы даже никогда и не почувствовали насущной потребности посредничать, если бы промежуточность — промежуток, «сама» мера — не взывала к ним из ужасной point central[8], глубин ночи, откуда не вернуться никому из поэтов, откуда никогда не появиться ни одному произведению.
Бланшо выражает это в «Литературном пространстве»[9], когда описывает произведение как отношение между противоречивыми требованиями: оно должно и обретать форму в лучах дневного света, и являться опустошительным распадом формы в беспредельном таинстве ночи. Эти два требования, подчеркивает он, и противоположны, и неразрывны. Им никогда не случается проходить по отдельности или даже по очереди, как если бы они были отличны друг от друга, поскольку тот свет, в котором должно появиться произведение, есть сама зримость: появляется не просто тот или иной предмет или вообще все, появляется «ничего не появляется», начинает брезжить «все исчезает». Тем самым требование произведения — l'exigence d'oeuvre — состоит в том, чтобы оно блистательно возникало в свете угрожающей его поглотить темноты. Или еще: требуемая мера есть безмерность, в то время как притязающий на произведение хаос есть «сама» мера. Стало быть, лишь путем зыбкого приближения, говорит Бланшо, можно осмыслить произведение, l'oeuvre, как диалог между, с одной стороны, читателем и, с другой, писателем — устойчивыми воплощениями двух отличных друг от друга касающихся произведения требований — или двух его полюсов, как тоже, весьма условно, он выражается: возможности и невозможности, определенности и неопределенного. Подобная критика служит лишь смутным приближением к рассматриваемым отношениям, к связи (то есть к произведению), поскольку ни один из ее так называемых полюсов не может в действительности себя достичь и проявиться, кроме как уступая другому, своей противоположности. Они приходят в себя и становятся самими собою во всей полноте своей бескомпромиссной противоположности — своей невосполнимой разлученности, — лишь от себя отступаясь: «покидая себя и удерживая друг друга вместе вне самих себя в беспокойном единстве их общей принадлежности».
Их общая принадлежность: каждый принадлежит взамен другому. Место, где каждый хотел бы себя найти, — место, которое занимает другой. Это-то, значит, у них и общее: место, где — вместе — они себя не находят. Это место их встречи: их неистовое столкновение, вступающееся между ними. Их разделяя. Произведение и есть это посредничество. Это вмешательство. Это отлучение.
Язык в своей способности смягчать противоречия, сглаживать различия, отсрочивать конфликт, ограничивать силу, предотвращать насилие бесполезен при встрече лицом к лицу с Другим, каким его мыслит Бланшо. Для него приближение Другого означает, что вы оба крайне уязвимы друг для друга — без даже хлеба, чтобы преломить между вами, и, конечно же, без общего языка в качестве ничейной полосы. Так что ничто не препятствует вам — стоит захотеть прибегнуть в атом бесконечно трудном положении к той или иной возможности и в конце концов ответить каким-либо действием в подобный момент, когда язык в полноте своих возможностей вас покидает и попросту совершенно отсутствует там в качестве формы способности или своего рода мощи, даже как простая возможность — ничто не препятствует вам, когда вы сталкиваетесь лицом к лицу с Другим, приложить безграничную силу. «Я говорю, что эта встреча ужасна, поскольку здесь уже нет больше ни меры, ни предела… Следовало бы сказать… что человек, столкнувшийся так с человеком, не имеет особого выбора, кроме: говорить или убить», — пишет Бланшо в «Бесконечной беседе».
Говори — когда речь не входит в число возможностей — или выбирай вместо этого возможность безграничную, грубую силу. Говори или умри, в промежутке нет середины. Другой порождает эту абсолютную альтернативу. И все же, добавляет Бланшо, дело не в подобном простом или/или, ведь предпочесть речь убийству — это не просто выбрать одну из двух противоположных альтернатив в противовес другой, а, скорее, вступить в интервал между ними, когда, однако, никакого промежутка там нет. Это — приблизиться к пределу, натолкнуться на который не можешь, к границе, которой не достичь; это — вступить в необнаружимое там место. «Говорить — это всегда говорить из интервала между речью и радикальным насилием, — пишет далее Бланшо, — отделяя их, но поддерживая каждое в переменчивом отношении».
«Переменчивость существенна, — и он добавляет, — и il s'agit de tenir et d'entretenir». Что означает: речь, что касается сущностной двусмысленности, идет о том, чтобы твердо держаться (tenir), чтобы удерживаться в промежутке (entre-tenir), и о том, чтобы поддерживать (entretenir) — поддерживать двусмысленность — но также и беседовать, так как entretien или поддержание переменчивости означает по-французски также и с оной собеседование. Слегка злоупотребляя и английским, и французским[10], хочется сказать, что поддерживать двусмысленность (сохранять интервал) между речью и насилием — это «ее собеседовать». И тем самым кажется, что говорить — когда приближается Другой и ты должен говорить, чтобы его было слышно, — тем самым кажется, что в таких обстоятельствах говорить, а не убивать, означает поддерживать (или «собеседовать») отношение двусмысленности между речью и насилием, таким образом их парадоксально друг от друга отделяя. Речь — их неразрешимая двусмысленность, вступающая между ними и предотвращающая опустошительную утрату отчетливых границ, определяющих пределов. Речь — умеренность и сдержанность, совершенно неотличимые от развязности и нарушения, она вступается, чтобы приостановить это пьяное смешение. Точно так же можно сказать, что невозможность локализовать предел — между сдержанностью и дикостью — его и пролагает. Или, что его пролагание отодвигает границу. Это entretien переменчивости: поддержание двусмысленности или ее собеседование — это речь.
Двусмысленность того, что дело тут в поддержании, и составляет середину, промежуточное звено или центральную точку; Поддерживать переменчивость означает держать середину в середине. Посредничать или, если угодно, усреднять ее. Держать ее двусмысленной — двусмысленно ее сохранять. Держать ее в чистоте, какою она была, — удостоверяя, что она подтасована. Не раскрывать или вмежать промежуток.
Беседовать — более изящный способ все это выразить. Или просто сказать.
Но никто так не говорит. Только другой. Только собеседование (entretien).
Думая о неумеренности, Бланшо часто ссылается на богов. (О неумеренности — иначе говоря, о предохранении от нее.) Если божественное связано в его текстах с излишеством, искусительным нарушением и особенно риском безумия, то. не потому, что священное просто-напросто противоположно
