Николас Блейк
Убийство на пивоварне
Глава 1
Собака начинает в шутку, а кончает жутко.
Говорят, у каждой собаки есть свой день. Был ли согласен Траффлис с таким предположением — весьма сомнительно. Резвый кролик, соблазнительные мусорные свалки, тусовки со свободными собратьями на углах улиц для собак высшего класса — желанная, но неисполнимая мечта в их затворническом существовании. Траффлис, как и все прочие, с кем имел дело Юстас Баннет, вынужден был ходить по струнке. Если кто-то думал, что для удовлетворения жажды власти мистеру Баннету с лихвой хватало жены, брата, пивоваренного завода и городского совета, то он его недооценивал. Покойному, хотя и далеко не оплакиваемому Юстасу Баннету, был присущ самый закоренелый людской порок, о котором так справедливо сказал Эдмунд Барк: «Власть постепенно искореняет в душах людей все человеческие достоинства и добродетели». Увы! Траффлис влачил собачью жизнь в полном смысле этого слова. Даже непоколебимая преданность, свойственная его породе, порой едва выдерживала чрезмерные испытания, которые устраивал псу хозяин.
И все же Траффлис тоже поимел свой день. Стал ли он адекватной компенсацией за жизнь, в которой его то холили, то избивали плеткой, это мне неизвестно и остается за пределами моего воображения. Но, по крайней мере, все закончилось посмертной известностью. А посмертная слава — вне всякого сомнения — в списке лучших вещей следует сразу же за счастливой жизнью.
Траффлис удовлетворил амбицию всех попранных существ. Плутоватая мордашка этого фокстерьера появилась на первых полосах иллюстрированных газет Объединенного Королевства и смотрелась ничуть не хуже физиономии Гитлера, невротической бульдожьей челюсти Муссолини, плотно сжатых, словно запечатанных губ мистера Болдуина и неприкрытых прелестей банных красоток.
В смерти, как и при жизни, Траффлис и его хозяин оказались неотделимы. Рядом с собачьей мордой красовался и портрет Юстаса Баннета: недовольный рот, пенсне — единственное, что привлекало внимание к его холодным и самодовольным глазам, в целом выражение лица, создающее впечатление убожества его обладателя, наряду с высоким самомнением и скрытой безжалостностью. Что же касается заголовков…
Впрочем, мы забегаем вперед, как сказал маленький мальчик, когда заболел в канун Рождества.
Получив приглашение, Найджел Стрэнджвейс, естественно, не мог и представить, в какие зловещие обстоятельства оно его ввергнет. Будь то любая криминальная проблема, этого еще можно было бы ожидать, но приглашение пришло от Женского астбургского литературного общества, и в письме, которое впоследствии вошло в уголовное дело Баннета, говорилось следующее:
«Дорогой мистер Стрэнджвейс!
Как секретарь местного литературного общества (пусть и бедного, но зато своего), осмеливаюсь вас спросить: не соблаговолите ли вы нас посетить?
Мы изучили вашу небольшую, но восхитительную книгу о поэтах эпохи Каролингов и теперь жаждем удостоиться привилегии встретиться с ее автором. Желание воочию увидеть человека, способного просто говорить о сложном, — вполне простительная людская слабость, а потому надеемся, вы снисходительно отнесетесь к нашей просьбе. Мне известно, как вы, писатели, заняты, но я почти уверена, что наш энтузиазм послужит вам достаточной компенсацией за потраченное время. Боюсь, мы не сможем выплатить вам гонорар, однако, полагаю, наши фонды позволят нам покрыть ваши издержки, если возникнет такая необходимость. Пожалуйста, посетите нас, если сможете. Нам подойдет любой день в июле.
Искренне ваша
P. S. Мы живем в середине округа Харди.
P. P. S. Мой муж встречался с вами в Оксфорде и будет весьма рад возобновить знакомство».
— О боже! — воскликнул Найджел, холодно взирая на письмо поверх чашки утреннего чая. — Вот что происходит из попыток подвизаться на литературном поприще. И почему я не остановился только на раскрытии преступлений?
— Ну так и что же проистекает из попыток заняться писательским промыслом? — поинтересовалась Джорджия с соседней кровати.
— О, ты здесь? Знаешь, никак не привыкну, проснувшись утром, видеть рядом женщину.
— Это зрелище все-таки лучше, чем, проснувшись, найти в своей спальне fer de lance,[1] а именно так произошло, когда я…
— Ради бога, избавь меня от своих воспоминаний! Прибереги их для своей книги путешествий «Три тысячи миль через кусты на мотоцикле с коляской» или под любым другим названием, которое ты собираешься ей дать.
— Ты душка. Я так рада, что вышла за тебя замуж.
— Если так, сделай одолжение — поезжай вместо меня.
— Не понимаю, о чем таком ты толкуешь?
— Об этом, — ответил Найджел, протягивая письмо. — Какая-то отвратительная зануда желает, чтобы я отправился в Дорсет и обратился с речью к ее — будь оно неладно! — литературному обществу. Литературное общество — надо же! Не можешь ли ты меня заменить?
— Позволь глянуть. — Протянув руку, Джорджия взяла письмо.
— Обрати внимание на вычурность. У этой Софи, наверняка, вытаращенные глаза цвета поблекшей фиалки, а разговаривая, она брызжет слюной. Ее друзья говорят: «Бедняжка Софи! Она так артистична, знаете ли!» Распространенный тип девственницы, которая…
— Что за чушь насчет девственницы? Из ее постскриптума следует, что она замужем.
— О, до него я еще не дошел. Никогда не читаю постскриптумы… разве только если в них есть какая- то зацепка.
— Ну, тогда это тот самый постскриптум. В нем говорится, что они проживают в центре округа Харди.
— Это было ясно уже из обратного адреса на конверте.
— А в постпостскриптуме сообщается, что ее муж знал тебя в Оксфорде.
Найджел сел на кровати.
— А вот это, пожалуй, интересно.
— Ты помнишь его?
— Смутно… Любопытно, что эта шустрая перечница упомянула о нем лишь в постскриптуме, да и то во втором. Очевидно, ревнует его и немилосердно клюет, хотя своим приятельницам постоянно жалуется, что у Герберта нет души и он ее не понимает. Ее миссия — приобщить мужа к культуре и высшим духовным ценностям вкупе с прочей мурой. Но насколько я его помню, она взвалила на себя непосильную задачу.
