для придания аллее большей симметричности. На следующий день, воспользовавшись моей отлучкой, Кароменья собрал все эти камни в одну кучу. Я не могла поверить, что этот титанический труд — дело только его рук. Видимо, ему пришлось изрядно попотеть. Казалось, Кароменья знает свое место в этом мире и крепко за него держится. Он был глух и нем, зато необыкновенно силен.
Кароменье больше всего на свете хотелось заиметь нож, но я не смела доверить ему подобный предмет, опасаясь, как бы он в своем рвении установить контакт с людьми не учинил бойню среди фермерских ребятишек. Позже он все-таки стал владельцем ножа; он отчаянно к этому стремился и одному Богу известно, на что он его употребил.
Самое большое впечатление произвел на него мой подарок — свисток. Раньше я подзывала с помощью этого свистка собак. Получив его от меня, Кароменья проявил к новому предмету мало интереса, но потом сунул его по моему наущению в рот и дунул; к нему со всех сторон бросились собаки, и Кароменья аж потемнел от удивления, если это только было возможно при его природной черноте. Он свистнул еще раз, добился того же результата и бросил на меня ясный и суровый взгляд.
Немного погодя, освоившись со свистком, он проявил интерес к механизму его работы. При этом его озадачивало не само устройство: подзывая свистом собак, он взирал на них, хмуря брови, словно желая понять, что их к нему гонит. Благодаря свистку Кароменья полюбил собак и часто, что называется, одалживал их, чтобы прогуляться в их обществе. Когда он уводил всю свору на поводке, я указывала ему точку в западном секторе неба, где надлежало находиться солнцу к моменту их возвращения, а он повторял мой жест и оказывался потом образцом пунктуальности.
Однажды во время верховой прогулки я увидела Кароменью и собак слишком далеко от дома, в резервации маасаи. Он не видел меня, полагая, что предоставлен самому себе. Он спускал собак с поводка, позволяя им носиться, а потом дул в свисток, собирая их. Он повторил этот фокус три-четыре раза. В саванне, вдали от любопытных, он испытывал новую идею и новый поворот в жизни.
Он носил свисток на шнурке, надетом на шею. Однажды я не увидела на нем свистка и поинтересовалась методом пантомимы, куда девалось его сокровище. Он так же жестами ответил, что свисток потерялся. Другого свистка он у меня так и не попросил. То ли он полагал, что второй свисток ему не положен, то ли решил держаться в жизни подальше от неподобающих ему вещей. Я даже подозреваю, что он мог сам его выбросить, не сумев ужиться с новыми горизонтами существования.
Пройдет пять-шесть лет — и Кароменья либо познает большие страдания, либо внезапно вознесется на небеса.
Пуран Сингх
Маленькая кузница Пурана Сингха позади моей кофесушилки была адом в миниатюре. Специфические атрибуты, сопровождающие занятие кузнеца, только подкрепляли это мрачное впечатление. Кузница была выстроена из рифленого железа и раскалялась добела от солнца и от пылающего внутри горна. Весь день окрестности содрогались от оглушительного железного звона, а сам сарайчик был завален топорами и сломанными колесами, усугубляя сходство со средневековой пыточной камерой.
Тем не менее, кузница всегда притягивает к себе людей, и всякий раз, приходя понаблюдать за работой Пурана Сингха, я находила рядом других любопытных. Пуран Сингх работал со сверхчеловеческой скоростью, словно сама его жизнь зависела от того, закончит ли он ту или иную работу в течение максимум пяти минут. Он прыгал вокруг горна, резким птичьим голосом отдавал приказания двоим подручным-кикуйю и напоминал подпаленного грешника или влюбленного свою адскую работу черта.
Однако никаким чертом Пуран Сингх не был: при погашенном кузнечном горне ему была присуща крайняя степень робости и почти девичьи манеры. На ферме он играл роль не только кузнеца, но и мастера на все руки: плотника, шорника, столяра Он сколотил собственными руками не один фургон. Однако больше всего ему нравилось работать в кузнице, и наблюдать за тем, как он обивает колесо, было сущим удовольствием.
У Пурана Сингха была способность к мошенническому перевоплощению: полностью одетый, в белом тюрбане, он со своей пышной черной бородой выглядел осанистым мужем; зато у горна, голый по пояс, он делался тонок, как былинка, и, как это часто бывает с индусами, походил фигуркой на песочные часы.
Мне нравилась кузница Пурана Сингха. У кикуйю он тоже пользовался популярностью. Тому было две причины. Во-первых, их влекло к кузнице само железо — самый захватывающий материал, пленяющий воображение. Плуг, меч, пушка и колесо — символы человеческой цивилизации и победы над природой — доступны даже дикарскому разумению, а Пуран Сингх ковал железо.
Во-вторых, кузница приманивала африканцев своим пением. Звонкая ритмичная монотонность кузнечного молота обладает мистической силой. В ней слышна мужественность, от которой тает женское сердце, она прямолинейна и говорит только правду, ничего, кроме правды. Иногда эта музыка начинает звучать очень откровенно. Она необыкновенно сильна и жизнерадостна, она пленяет и подчиняет вас, превращая в актеров хорошего спектакля. Африканцы, обожающие ритмичность, собираясь у Пурана Сингха, чувствовали себя полностью раскованными (простите мне этот маленький каламбур). Согласно древнему нордическому закону, речи, произнесенные у горна, не могут ставиться человеку в вину. В Африке кузница точно так же развязывала людям языки, и беседа текла здесь свободнее, чем в любом другом месте под вдохновляющую песню молота расцветали самые смелые фантазии.
Пуран Сингх проработал у меня много лет в роли хорошо оплачиваемого специалиста. Заработок сильно превышал его потребности, ибо он был аскетом чистой воды. Он не ел мяса, не пил, не курил, не играл в азартные игры, подолгу носил старую вытертую одежду. Деньги он посылал в Индию, на обучение своих детей. Однажды из Бомбея приехал повидаться с отцом его низкорослый молчаливый сын — Делип Сингх. Он полностью утратил связь с металлом: единственным железным предметом, который я видела у него в руках, была авторучка. Мифические достоинства не передаются по наследству.
Однако сам Пуран Сингх, священнодействующий у горна, оставался легендарной личностью все годы, что прожил на ферме, и, надеюсь, до конца своей жизни. Это был прокаленный, прожаренный слуга богов, стихийный дух. В его кузнице молот пел ту песнь, которую хотелось услышать вам, словно там у вашего сердца прорезывался голос. Лично мне молот напевал мелодию, на которую ложился один древнегреческий поэтический текст, так переведенный моим другом:
Странное происшествие
Когда я по заданию властей проводила караваны через резервацию маасаи, случилось нечто странное, повторения чего мне потом уже не доводилось лицезреть. Дело было в середине дня, когда мы ехали в высокой траве.
В Африке воздух играет гораздо большую роль в пейзаже, чем в Европе: он полон причудливых виражей, отчасти именно он — арена всех здешних событий. В полдень воздух колеблется, как скрипичная струна, слоями поднимает высоко в небо траву, деревья и холмы и творит в сухой траве серебристые водные зеркала. Мы плыли в живом прокаленном воздухе. Я, вопреки обыкновению, далеко обогнала фургоны; со мной были только Фарах, мой пес Даск и мальчишка, присматривавший за Даском. Мы помалкивали, потому что в такое пекло не до разговоров. Внезапно весь горизонт пришел в движение: эти
