летел он очень низко, футах в двухстах над землей. Аэроплан вдруг накренился, вошел в штопор и стал камнем падать вниз, как подбитая птица. Ударившись оземь, он загорелся, и подбежавшие к нему люди не могли подойти из-за сильного огня. Когда они раздобыли сучья, забросали горящий самолет землей и вытащили его из огня, оказалось, что он весь покорежен, а оба находившихся в нем человека погибли при падении.
Много лет спустя вся колония еще ощущала смерть Денниса, как невосполнимую утрату. В отношении к нему среднего обитателя колонии было что-то возвышающее, это было преклонение перед доблестью, недоступной их пониманию. Чаще всего о нем вспоминали как о замечательном спортсмене; они обсуждали его подвиги на поле для крикета и на площадке для гольфа — я об этом никогда прежде не слыхала, и получилось, что только после его смерти до меня дошла его слава победителя во всех спортивных играх. А когда его расхваливали как охотника, всегда прибавляли, что он, разумеется, был человеком блистательным. Но на самом деле люди помнили о нем главное: абсолютное отсутствие самолюбия и самолюбования, никакого своекорыстия — и нелицеприятная, безоглядная откровенность, которую я встречала только у него — или у полных идиотов. В колонии эти качества отнюдь не служат примером для подражания, но после смерти человека они вызывают, быть может, более искреннее восхищение, чем в других местах.
Туземцы знали Денниса лучше, чем белые; для них его смерть была тяжелой потерей.
Когда я узнала в Найроби о смерти Денниса, я попыталась попасть в Вои. Компания посылала туда Тома Блэка, написать репортаж о катастрофе, и я поехала на аэродром, чтобы попросить его взять меня с собой, но, подъезжая, увидела, как его самолет оторвался от земли и уже взял курс на Вои.
Можно было бы попробовать добраться туда на машине, но уже начался период дождей, и надо было сначала выяснить состояние дорог. Пока я сидела и ждала сводки о состоянии дорог, мне вдруг вспомнилось, что Деннис выражал желание быть похороненным в горах Нгонго. Странно, что это до сих пор не приходило мне в голову — просто я вообще не могла осознать, что его собираются где-то хоронить. А теперь мне словно показали картину.
В горах, на первом отроге, находившемся в заповеднике, было одно место, которое я сама показала Деннису, как мою будущую могилу — тогда я еще думала, что буду жить в Африке до самой смерти. Вечером, когда мы сидели у меня в доме и смотрели на далекие нагорья, он сказал, что и ему хотелось бы лежать там после смерти. С тех пор, когда нам случалось выехать на машине в горы, Деннис иногда говорил: — Давай доедем до наших могилок! Как-то раз, когда мы стояли лагерем в горах, разыскивая буйволов, мы после полудня поднялись к этому месту пешком, чтобы получше его осмотреть. Вид оттуда открывался необозримый, грандиозный: в лучах заката мы увидели и гору Кения, и Килимаджаро. Деннис лежал на траве и ел апельсин; он сказал, что хотел бы остаться здесь. Место, выбранное мной для себя, находилось чуть выше. Оттуда тоже был виден мой дом — далеко на востоке. Мы ушли из этих мест на следующий день, и, как мне казалось, навсегда — вопреки всеобщему убеждению, что «все мы смертны».
Густав Мор примчался ко мне домой со своей фермы, как только узнал о смерти Денниса, и, не застав меня, бросился разыскивать в Найроби. Немного позже к нам присоединился Хью Мартин. Я сказала им о желании Денниса и о том месте в горах, и они послали телеграмму в Вои. Перед тем, как я уехала обратно на ферму, они сообщили мне, что тело Денниса привезут на поезде, так что похороны можно назначить на вторую половину дня. К тому времени я должна приготовить могилу.
Густав Мор поехал со мной на ферму, собираясь переночевать и помочь мне все устроить пораньше с утра. Нам было необходимо оказаться в горах еще до восхода, чтобы точно определить место и успеть выкопать могилу.
Всю ночь лил дождь, а утром, когда мы выезжали, с неба сеялась мелкая изморось. Колеи от колес фургонов на дороге были полны воды. Машина взбиралась в гору, словно плыла в облаках. Мы не видели ни равнины по левую руку от нас, ни склонов или отрогов — справа; работники, ехавшие следом за нами в грузовике, исчезли из глаз на расстоянии в десять ярдов; чем выше мы поднимались, тем гуще становился туман. Указатель при дороге отмечал границу заповедника, и мы, проехав вперед несколько сот ярдов, остановились и вышли из машины. Грузовик с рабочими мы оставили на дороге, а сами пошли искать наше место. Ледяной утренний воздух покусывал кончики пальцев.
Для могилы надо было выбрать место невдалеке от дороги, и с таким расчетом, чтобы туда мог подъехать грузовик, значит, склон не должен быть слишком крутой. Мы немного прошли бок о бок, разговаривая о тумане, потом расстались, разошлись по разным тропинкам — и через несколько секунд потеряли друг друга из виду.
Великое царство нагорий расступилось передо мной неохотно и снова закрылось — день был похож на дождливые дни у нас, в северных странах. Фарах шел рядом со мной, неся мокрую винтовку; он опасался, что мы можем нос к носу столкнуться со стадом буйволов. Ближние предметы, внезапно выныривавшие из тумана прямо перед нами, казались сказочными, великанскими. Листья седой дикой оливы и высокая трава, скрывавшая нас с головой, — все было омыто водой и источало сильный запах; на мне был макинтош и резиновые сапоги, но вскоре я промокла до нитки, как будто шла вброд по реке. Здесь, в нагорьях, стояла глубокая тишина; только когда дождь усиливался, со всех сторон поднимался внятный шепот. На мгновенье туман расступился, и я увидела впереди и выше себя полосу земли голубовато-серого цвета, похожего на сланец — должно быть, это виднелся один из далеких пиков — но не прошло и минуты, как все скрылось за завесой косого серого дождя и тумана. Я все шла и шла, но наконец остановилась. Здесь было нечего делать до тех пор, пока туман не рассеется.
Густав Мор три или четыре раза окликал меня, чтобы выяснить, где я нахожусь, потом подошел ко мне — дождь струился по его лицу и рукам. Он сказал, что бродил в тумане целый час, и что если мы сейчас же не выберем место для могилы, мы не успеем ее выкопать.
— Но я даже не знаю, где мы, — сказала я. — Нельзя хоронить его там, где отроги закрывают весь мир. Давайте еще немного подождем.
Мы молча стояли в высокой глухой траве, и я закурила сигарету. Как раз когда я бросила окурок, туман немного поредел, и мир стал проступать во всей своей холодной бледной ясности. У наших ног расстилалась равнина, и я увидела дорогу, по которой мы поднимались; можно было следить за ее изгибами среди склонов, она взбиралась все выше, извивалась, ползла дальше. Далеко на юге, под изменчивой пеленой облаков, лежали изломанные, темносиние отроги Килиманджаро. Когда мы обернулись к северу, свет пробился наискось сквозь тучи, стал ярче, и бледные лучи на минуту очертили на фоне неба росчерком чистого серебра гребень горы Кения. И вдруг гораздо ближе к нам, внизу, на востоке, возникло маленькое пятнышко на сером и зеленом, единственная капля красного цвета во всем мире — крытая черепицей крыша моего дома посреди расчищенной в лесу поляны. Дальше идти надобности не было — мы стояли на том самом месте. Немного спустя дождь зарядил снова.
Метров на двадцать выше места, где мы стояли, на склоне холма образовалась узкая естественная терраса, и там мы разметили место для могилы, расположив ее по компасу с запада на восток. Мы позвали рабочих, и они принялись срезать траву и копать мокрую землю. Мор взял с собой несколько человек и пошел приготовить дорогу для грузовика — от большой дороги до самой могилы; они выровняли путь, нарубили ветвей и набросали на землю — склон был скользкий. Провести дорогу до самой могилы нам не удалось: возле нее склон был слишком крут. До нас тут было очень тихо, но когда мужчины приступили к работе, я услышала, как в горах ожило эхо: оно вторило ударам лопат, как будто там тявкала маленькая собачонка.
Начали прибывать машины из Найроби, и мы послали вниз одного работника — показывать дорогу, потому что среди необозримых просторов было трудно заметить группу людей возле могилы, в густых зарослях. Приехали и сомалийцы из Найроби; они оставили свои повозки на дороге, а сами медленно поднимались по склону по трое, по четверо, выражая свою печаль своеобразным, чисто сомалийским способом — как будто они закрылись с головой и отгородились от жизни. Друзья Денниса из дальних мест, узнав о его смерти, приехали из Найваша, ДжилДжила, Элементайты на машинах, доверху заляпанных грязью, потому что дорога была дальняя, и они гнали вовсю. Погода прояснилась, и над нашими головами в небе встали четыре высоких вершины.
Сюда и привезли Денниса из Найроби вскоре после полудня — по привычному для него пути в сафари на Танганьику, потом сюда, медленно, по раскисшей дороге. Доехав до последнего крутого склона, они
