Спустя несколько дней Ингрид распрощалась со мной и уехала на поезде в Ньоро.
Ездить верхом мне больше не пришлось, а прогулки без собак стали слишком тихими и спокойными, но машина у меня пока еще осталась, и я была этому рада — дел у меня в эти месяцы было очень много.
Меня очень тяготили мысли о судьбе моих скваттеров. Купившие ферму люди собирались выкорчевать кофейные плантации, а землю разделить на участки и продать, скваттеры им были только помехой, поэтому они по окончании формальностей предупредили всех скваттеров, что через шесть месяцев они должны уйти с фермы. Для моих людей это было непредвиденное и непонятное решение: они думали, что земля принадлежит им. Эта иллюзия поддерживалась тем, что многие родились на ферме, а некоторые пришли сюда с родителями еще малыми детьми.
Скваттеры знали, что для того, чтобы сохранить за собой свою землю, они должны работать на меня сто восемьдесят дней в году, и эта работа оплачивалась, — по двенадцать шиллингов за тринадцать дней; счета велись в конторе фермы. Они знали также, что правительству следует платить налог, по двенадцать шиллингов с хижины — тяжелый налог для мужчины, у которого почти ничего нет за душой, а хижин две или три, по числу жен: у кикуйю муж должен обеспечить каждой жене отдельную хижину. Случалось, что за какую-нибудь провинность скваттерам грозили, что выгонят их с фермы, так что они должны были подозревать, что положение у них не очень-то надежное. Налог с хижины вызывал у них глубокое возмущение, и когда я собирала его по поручению правительства, это стоило мне многих хлопот, не говоря уже о том, что приходилось выслушивать. Но они как-то мирились с подобными неприятностями, считая, что это дело житейское, и никогда не отказывались от надежды как-нибудь от них увернуться. Они и вообразить себе не могли, что для всех одинаково существует фундаментальный, общий закон, который в свой час даст о себе знать сокрушительным, катастрофическим ударом. Некоторое время они пытались относиться к решению новых владельцев фермы, как к пугалу, которым стращают детишек: они пугают, а нам не страшно.
В некоторых отношениях — хотя и не во всем — в миропонимании туземцев белый человек занимает то же место, как в мире белого человека — идея Бога. Однажды для меня составляли контракт с индийским лесоторговцем, и в нем оказались слова: «деяние Божие». Это выражение было мне незнакомо, и адвокат, составляющий контракт, попытался мне его объяснить.
— Нет-нет, сударыня, вы не совсем поняли, о чем идет речь. Нечто совершенно непредсказуемое, не совместимое ни с какими правилами и противоречащее здравому смыслу — вот что такое деяние Божие.
В конце концов, скваттеры поняли, что предупреждение сделано всерьез, и стали группами приходить к моему дому. Они считали, что нависшая над ними угроза — следствие моего отказа от фермы: мое горе- злосчастье росло, бросая свою тень и на них. Меня они в этом не винили, мы даже обсуждали этот вопрос; они спрашивали меня, куда им податься.
Мне было трудно ответить им — по нескольким причинам. Туземцы, согласно закону, не имеют права сами покупать для себя землю, и я не знала никакой другой фермы, которая была бы достаточно велика, чтобы сдать им землю в аренду. Я передала им то, что ответили мне самой, когда я наводила справки: они должны найти подходящую землю в резервации кикуйю. Услышав это, они серьезно спросили, найдется ли в резервации кикуйю достаточно земли, чтобы они могли взять с собой весь свой скот? И еще они хотели знать, найдется ли для них земля в одном месте, потому что люди с моей фермы хотят поселиться все вместе, не разлучаясь.
Меня удивило их твердое желание поселиться рядом, ведь на ферме они жили не очень-то мирно и не часто беседовали друг с другом. И все же они явились ко мне все вместе: заносчивые богачи, владельцы больших стад — Категу, Канину и Мауге — так сказать, рука об руку с жалкими неимущими землевладельцами, вроде Ваверу и Чоты, у которых не было ни одной козы; все они были единодушны в намерении держаться друг друга и не желали разлучаться, как не желали расставаться и со своими стадами. Я понимала, что они не просто требуют от меня места, где им можно жить — они требуют от меня самой жизни.
Когда вы забираете у людей землю, вы лишаете их не только родной земли. Вы отнимаете у них прошлое, обрубаете корни, лишаете их лица. Отнимая у них то, что они привыкли видеть, то, что они ожидают увидеть, вы могли бы заодно, образно говоря, отнять у них и глаза. Это в большей степени относится к примитивным народам, чем к цивилизованным, ведь даже животные стремятся обратно в знакомые места, преодолевая громадные расстояния, пренебрегая опасностями и страданиями, только бы вернуть себе потерянное самосознание, свое лицо.
Масаи, когда их вытеснили со старой территории к северу от железной дороги и переселили в теперешнюю резервацию, взяли с собой названия холмов, равнин и рек; они нарекли этими именами холмы, равнины и реки на новой земле. Путешественникам это доставляет много неприятностей. Масаи же унесли с собой свои корни, как лекарство, и старались в изгнании сохранить свое прошлое, как старинный рецепт.
И вот теперь мои скваттеры держались друг за друга под влиянием того же инстинкта самосохранения. УЖ если им приходится покидать свою землю, пусть рядом останутся люди, которые ее знали, которые могут удостоверить личность друг друга. Тогда они смогут еще много лет говорить о расположении и истории фермы, и если один что-то запамятует, другой обязательно вспомнит. Пока же они чувствовали, что их готов сокрушить позор искоренения.
— Пойдите, мсабу, — говорили они мне, — пойдите и попросите за нас Селикали, получите разрешение взять весь наш скот с собой на новое место, и чтобы мы все жили там вместе.
Так началось для меня долгое паломничество, или, точнее, все последние месяцы в Африке я просто- напросто ходила по миру.
Сначала я обратилась по делам кикуйю к окружным инспекторам в Найроби и Кьямбу, потом в Министерство по делам туземцев и, в конце концов, к самому губернатору, сэру Джозефу Бирну, с которым я не была знакома — он недавно приехал из Англии. Под конец я вообще забыла, чего добиваюсь. Меня выбрасывало волнами и уносило обратно в море, как в прилив и отлив. Иногда приходилось весь день проводить в Найроби, а иногда ездить туда по два-три раза в день. Около моего дома всегда ждали несколько скваттеров, но когда я возвращалась, они не спрашивали, какие у меня новости, они несли свою вахту, стараясь передать мне, посредством какого-то местного колдовства, необходимые силы и твердость.
В правительственных учреждениях сидели терпеливые и любезные чиновники. Они не были причастны к возникшим препятствиям и затруднениям: действительно, найти в резервации кикуйю незанятые земли, которые могли бы вместить всех моих людей и скот, было мудрено.
Большинство чиновников служили здесь уже много лет, и они хорошо знали местный народ. Они лишь туманно намекнули на то, что надо бы предложить кикуйю продать хоть часть скота. Они прекрасно знали, что ни при каких обстоятельствах туземцы на это не пойдут, а если они пригонят все свои стада в местность, где пастбищ не хватит, то на много лет вперед будущим окружным инспекторам обеспечено бесконечное разбирательство тяжб и склок с соседями по резервации.
А когда мы заговорили о втором требовании моих скваттеров — об их желании остаться вместе, авторитетные чиновники заявили, что в этом нет никакой нужды.
Мне вспомнилось: «При чем же здесь нужда? У нас и жалкий нищий владеет изобильем благ земных...» и так далее. Всю свою жизнь я считала, что людей можно классифицировать в зависимости от того, как они стали бы вести себя по отношению к Королю Лиру. С Королем Лиром спорить бесполезно, как и со старцем из племени кикуйю, потому что с самого начала он требовал от всех чрезмерно много; но он был королем. Верно, что африканский туземец не отдавал свою землю белому человеку, он вовсе не совершал такого широкого жеста, как старый король; белые люди просто отобрали его страну и нарекли ее Протекторатом. Но я все же понимала, что не так уж давно люди местных племен были единственными владельцами своей земли, никто не оспаривал их прав, и они не слыхали ни о белых людях, ни об их законах. В привычной ненадежности их существования земля для них оставалась незыблемой. Некоторых из них угоняли торговцы рабами и продавали на рынках, но кое-кто все же оставался, А те, кого увели, в изгнании и рабском труде, рассеянные по всему Восточному миру, тосковали о своих нагорьях, потому что это была их родина, принадлежавшая им земля. Старый африканец, темнокожий и ясноглазый, похож на старого, темнокожего и ясноглазого слона — вы видите, как они стоят на земле, отягощенные многими впечатлениями от мира,
