— Значит, начнем решительное наступление? — предположил Пассерино. — Разделим армию надвое и атакуем с двух сторон?
— Не хотелось бы устраивать бойню. Пожалуй, сделаю-ка я им предложение.
— Какое?
— Если сдадутся, не притронусь к их запасам. Да, знаю, знаю — солдаты хотят есть. Но именно поэтому кальватонезцы так отчаянно сопротивляются. Они не любят кремонцев, они не в восторге от Кавалькабо, и дело не в гордости, нет, — а в страхе. Мы их успокоим: дескать, ни волоска на вас не тронем, только впустите в город, а потом мы уйдем.
Пассерино решил, что план хорош.
— Кого пошлем?
— А кто у нас самый практичный? — усмехнулся Кангранде.
Волю Скалигера объявлял Нико да Лоццо. Стоя перед городскими воротами под флагом посла, падуанец-перебежчик огласил условия правителя Вероны.
— В обмен на вашу покорность достославный Кангранде делла Скала, Капитан Вероны и викарий Тревизской Марки, обещает сохранить жизнь каждому кальватонезцу, будь он молод или стар, будь он гвельф или гибеллин! Более того, Кангранде обещает, что провиант и вода, которые сейчас у вас имеются, у вас и останутся! Не будет ни экспроприации, ни мародерства! Все мужчины в Кальватоне останутся невредимыми, все женщины целомудренными, вся собственность нетронутой.
С крепостной стены свесился представитель города.
— Нам нужны гарантии! Чтобы никаких репрессалий!
— Не будет репрессалий, не бойтесь! Слово Скалигера! А он, как вам известно, человек чести. Он еще никогда не нарушал клятвы! И запомните: если Кальватоне не примет великодушного предложения Скалигера, Скалигер клянется стереть его с лица земли. Ни одна живая душа не узнает, что был когда-то такой город. Земля пропитается вашими слезами, на ней даже трава не будет расти.
— Он проиграет войну с Кремоной! — возразил со стены представитель. — Мы не заслуживаем такой страшной мести!
— На карту поставлена честь Скалигера! Он не потерпит неповиновения. Если вы не примете его великодушного предложения, честь его впервые в жизни будет запятнана! Скалигер не сможет ни есть, ни спать, покуда не сотрет это пятно! Граждане Кальватоне, зачем вам вызывать гнев Скалигера? Не испытывайте его терпения — ведь он всего лишь хочет обосноваться в вашем городе до тех пор, пока не разобьет Кремону! Что вам до Кремоны? Разве Кавалькабо ваш союзник? Разве он не тиран, который душит вас поборами и не желает заступаться за вас? Где ваш здравый смысл? Хотите ненавидеть Борзого Пса — пожалуйста, но не вызывайте его гнева! Потому что, смею вас уверить, у этого пса есть и клыки, и желание эти клыки в кого-нибудь вонзить!
Представитель скрылся. Нико с улыбкой оглянулся на своего пажа.
— Ну как? Не очень резко получилось? Я не проболтался? Если они откажутся, Скалигер, пожалуй, отступит. Он никогда не убивает мирных жителей, благослови, Боже, его чувствительное сердце. Дай-ка мне вино.
Джакопо Алагьери взял флаг в другую руку и протянул Пассерино фляжку. Данте упросил Кангранде позволить младшему сыну участвовать в походе. «Сделайте из него настоящего мужчину, — говорил поэт, — как из моего Пьетро».
— Пьетро и до моего вмешательства был настоящим мужчиной, — отвечал Кангранде. — Впрочем, как вам будет угодно.
Джакопо определили в пажи к Нико. Джакопо знал, что его синьор пока от него не в восторге. А все потому, что Поко не видел смысла в полировке меча — ведь не пройдет и часа, как меч опять потускнеет; или в смазывании маслом доспехов, которые в данный конкретный день вообще не понадобятся. Брату его не пришлось ходить в пажах, о нет. Сумасшедшая скачка в Виченцу — и пожалуйста, Пьетро стал рыцарем. Поко жаждал подобного случая, момента, когда он мог бы показать себя во всей красе. Возможно, такой момент настанет сегодня. Вот почему Поко, вместе со своим господином подъезжая к воротам осажденного города, вел себя безукоризненно.
— Смотрите, синьор! — указал он поверх плеча Нико. — Они открывают ворота!
— Еще бы им не открывать. Они же не дураки. — Нико вернул фляжку своему пажу, глаза которого чуть не выскакивали от невыразимой преданности, и не смог сдержать смех. — Успокойся — ты все сделал правильно. Если к полудню мой конь будет как следует вычищен, а мой шлем будет сиять как зеркало, я возьму тебя с собой в шатер Скалигера на неизбежный праздничный обед. А теперь соберись — ты должен казаться важным и суровым. Эти сукины дети поступили умно, однако некоторые из них все же чувствуют себя трусами. — Нико ухмыльнулся. — Вот умники вроде меня никогда себя в трусости не обвинят. Это удел людей, лишенных воображения. Так-то.
Поко поскакал вперед, чтобы представить Скалигеру старейшин Кальватоне, затем проехался по городу — выезд был заявлен как осмотр Скалигером башен и стен, но на самом деле имел целью показать Скалигера кальватонезцам во всей красе. Через час все вернулись в лагерь. В Кальватоне осталось только несколько германских наемников — они должны были выбрать дома для постоя.
В палатке у Нико да Лоццо Поко чистил, тер, полировал все, что попадалось под руку. Случайно он уничтожил тончайшую гравировку на наголеннике — взял не ту металлическую щетку, — но наголенник был уже предусмотрительно спрятан на самое дно сундука. Нико, вошедший в палатку переодеться к обеду, скроил именно такую физиономию, какую Поко ожидал увидеть в качестве награды за труды.
— Славно поработал. Пойди умойся да смени рубашку.
Вскоре Поко уже стоял позади своего господина в шатре Кангранде и наблюдал, как рассаживаются сам Кангранде и четверо его военачальников. Кастельбарко уселся напротив Нико, Баилардино да Ногарола подле него. Кангранде занял место во главе стола, Пассерино Бонаццолси — в дальнем конце.
— За мудрых кальватонезцев, — провозгласил Кангранде, поднимая кубок. — Я очень рад, что не пришлось соперничать с Оттоном.[61] Пассерино, скажи, если бы я покончил жизнь самоубийством из-за поражения в битве, ты бы, подобно военачальникам Оттона, бросился в мой погребальный костер?
— Я бы бросил туда Нико, — отвечал Пассерино.
— Да, пожалуй, этого было бы достаточно, — кивнул Кангранде.
Нико хмыкнул.
— И это вместо благодарности моему серебряному языку, который открыл для вас ворота Кальватоне, словно девичий бутон расковырял.
— Тогда уж Кальватоне — не девушка, а дешевая девка, раз так легко уступила, — заметил Баилардино.
— Притом уродливая, — добавил Пассерино. — Видели, в каком состоянии у них ратуша?
— Бедность — не порок, — вмешался Кастельбарко.
— Конечно, не порок, а нехватка гражданской гордости.
— Виноват Кавалькабо, — сказал Кангранде. — Скряга и фанатик. А его бесспорный наследник, Корреджо, в десять раз хуже. Говорите что хотите о других гвельфах — они кто угодно, только не скупцы. Посмотрели бы вы на пригороды Флоренции, которые равны по статусу Кальватоне!
— Корреджо не так уж плох, — возразил Баилардино. — Его племянница просватана за моего брата.
— Ну, в таком случае он просто соль земли, — съязвил Нико.
— Если уж речь зашла о Флоренции, — произнес Кастельбарко, прежде чем Баилардино успел проглотить наживку да Лоццо, — Джакопо, говорят, флорентинцы решили простить твоего отца. Это правда?
Кангранде рассмеялся.
— Да, Джакопо! Расскажи им, расскажи!
Расплывшись в улыбке, Поко сделал шаг вперед и начал:
— В июле мой отец получил письмо…
— На имя Дуранте Алигьери из цеха аптекарей,[62] — вставил
