В толпе стали фыркать и даже плеваться от отвращения. Настроение зевак моментально изменилось на прямо противоположное: они стали задаваться вопросом, на чьей стороне была правда — нападавших или спасшихся.
— Надо позвать барджелло![45] — кричали одни. — Пусть заберет его в тюрьму!
— К черту барджелло! Негр убил венецианца! Повесить его!
— Правильно! Вздернем его, и дело с концом!
— А с этим что делать? — вспомнил кто-то и о коротышке. От удара кулаком в подбородок с того слетел капюшон. Увидев бледное лицо, делающееся с каждой секундой все бледнее, толпа несколько поутихла.
Венецианцы двинулись по набережной, факелами возвещая о задержании двух подозрительных лиц. Кто-то предлагал вымазать негра дегтем. Коротышка откашлялся и пытался протестовать, однако на него не обращали внимания. Спутник его все это время демонстрировал великолепное спокойствие и не думая прятать руки в перчатках. Мускулы великана напряглись, но дыхание было спокойно, словно венецианцы и впрямь имели дело не с человеческим существом. Кровь из раны на ноге стекала ему в башмак.
В очередной раз откашлявшись, коротышка провозгласил:
— Меня зовут Игнаццио да Палермо, а этот человек — мой слуга!
— Человек? Это чудовище, а не человек!
Видя, что «чудовище» стоит неподвижно, венецианец расхрабрился и сдернул с него капюшон и шарф. Едва пальцы его коснулись ткани, как он со сдавленным всхлипом упал на колени и схватился за горло. Толпа напряглась, крепче стиснула кинжалы и дубинки, однако великан и не подумал извлечь свою саблю из ножен.
Впрочем, толпа не смотрела на его руки. Лишь теперь, когда нахал обнажил голову великана, все увидели, что кожа у него не черная, а просто очень смуглая, какая бывает у испанских мавров.
Свет факела упал на шею мавра, и толпа вздохнула, как один человек. По темной коже крест-накрест шли белые и розовые выпуклые шрамы. Их явно наносили долго и методично. Ужаснее же всего казалась одна, самая грубая полоса — она, словно ошейник, охватывала шею мавра. Местами полоса вздувалась буграми, местами почти сгладилась. То был давний шрам от ожога; человек, переживший такое, невольно внушал страх.
Нахальный венецианец поспешил скрыться в толпе; он брызгал слюною и тер глаза, по-видимому призывая к отмщению, но не в силах вымолвить ни одного внятного слова.
Мавр взялся за рукоять сабли и произнес:
— Мы никому не причинили вреда. Позвольте моему хозяину пройти. — Он словно выскребал слова ржавой ложкой из пустого котелка, с таким скрежетом они вырывались из его рта.
Коротышка по имени Игнаццио шагнул к своему слуге.
— Мы с Теодоро хотели только остановиться в Венеции на ночь. Мы направляемся в Виченцу. Мы стали жертвами злобного нападения и требуем немедленной аудиенции с властями города. Женами своими будете командовать, а не нами!
В толпе снова зашумели. Вдруг послышался топот копыт, и венецианцам пришлось расступиться перед двумя дюжинами вооруженных всадников. То были люди дожа, и вел их человек из тех, кого знают в лицо. Франческо Дандоло считался героем в Венеции; возраст его позволял думать, что главные дела у героя еще впереди.
Тот, кто сорвал капюшон с мавра, уже достаточно оклемался, чтобы предстать пред светлые очи Дандоло.
— Синьор посол, этот… это чудовище набросилось на меня! Он… оно…
Дандоло, не взглянув на нахала, склонился в глубоком поклоне перед Игнаццио и мавром.
— Мессэр Игнаццио, мы уже полчаса ждем вас во Дворце дожей. Едва услышав о нападении, я примчался сюда. Надеюсь, вы не ранены?
— Теодоро ранен, — сердито отвечал Игнаццио. — На нас напали, когда мы плыли в гондоле. Не сомневаюсь, что нападение было тщательно спланировано и осуществлено настоящими разбойниками. А потом нас задержали эти болваны!
Дандоло мигом оценил обстановку. Обернувшись к капитану вооруженного отряда и указывая на окровавленную гондолу, он отдал приказ:
— Живых — немедля в тюрьму. Делайте что хотите, но узнайте, кто их нанял.
Затем взгляд посла упал на нахала, все еще потиравшего шею.
— Этого тоже прихватите. Убивать не надо, а вот порка пойдет ему на пользу.
Нахал, выпучив все еще слезящиеся глаза, стал ловить ртом воздух. Дандоло снова обратился к Игнаццио.
— Или, может, он заслуживает более сурового наказания?
— Нет, — мрачно отвечал Игнаццио. — Он оскорбил нас, но его оскорбление — мелочь по сравнению с тем, как нас встретила Венеция.
— Уведите его, — велел Дандоло. Он смотрел теперь на мавра, старательно обматывавшего шею шарфом поверх капюшона. — Мессэр Игнаццио, если вашему спутнику нужен врач…
— Не нужен, благодарю вас, — произнес мавр в ответ на вопросительный взгляд Игнаццио.
— В таком случае, — снова поклонился Дандоло, — позвольте мне лично проводить вас к дожу. Он желает с вами посоветоваться.
Игнаццио вслед за Дандоло шел сквозь толпу, не удостаивая своих оскорбителей ни единым взглядом. Огромный мавр следовал на почтительном расстоянии от хозяина. Сплоченная любопытством толпа расступалась перед ними; некоторым, правда, было досадно. Кто эти двое, раз о них так заботятся и Дандоло, и сам дож?
В конце концов один из венецианцев не выдержал. Он отделился от толпы и, набравшись храбрости, вопросил в удаляющуюся спину Дандоло.
— Синьор посол, кто этот человек? Откуда он?
— Расходитесь, а не то судьба перестанет проявлять к вам благосклонность и вы узнаете всю правду! — бросил Дандоло через плечо.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
До рассвета оставалось несколько часов. Воздух был холоден и звонок, грязца от недавнего снегопада затвердевала под ногами многочисленных прохожих. Шум на улицах стоял такой, что заснуть не представлялось возможным; впрочем, Пьетро и не пытался. Он лежал в постели рядом с братом и думал о наступающем дне.
Впервые он услышал о Вероне не в связи с Кангранде — нет, первое упоминание об этом городе было связано с событием, которого все ждали с таким нетерпением. А именно с Палио. Пьетро вернулся в Верону пять недель назад, в лютый мороз, и обнаружил, что все только и говорят, что о Палио. Пари заключались на самых немыслимых условиях, прогнозы делались самые невероятные. У Марьотто буквально рот не закрывался — каждым вторым его словом было «Палио». И Пьетро, и Антонио заразились его нетерпением.
Вернувшись в Верону, Пьетро попал прямо в объятия друзей. На охоту был не сезон, так что искалеченная нога ничуть не мешала до хрипоты делиться новостями, устраивать потешные дуэли на обмотанных шерстью дубинках и тайком пить. Горожане с благодарностью называли великолепную тройку, содействовавшую Кангранде в спасении Виченцы и теперь гордо разгуливавшую по городу, «наши триумвиры». Антонио даже заплатил некоему стихотворцу, чтобы тот сложил о них песню. Пьетро не мог слушать ее без смеха. Песня не выдерживала никакой критики.
И все это время Мари не умолкая говорил о Палио. Впервые игры провели еще при римлянах в честь
