– Спасибо за кобылу, владыко.
– Езжай с Богом. Сам молись, не забывай. Когда схлынет напасть, отстой молебен водосвятный перед чудотворной вашей Новгородской, перед Знамением Пресвятой Богородицы. Есть у вас в Новгороде такая дос-ка! Прости Господи.
Подошел новгородец к Киприану, сам уперся в него взглядом своим. Знал толк в людях новгородец, полмира объездил, обплавал, обошел. Со всякими разными людьми дело имел, любое лукавство в глазах собеседника сразу высвечивал. Если кто-то что-то сказал ему, а в душе хоть малюсенькое сомненье-копошенье хоть чуточку самую насчет сказанного своего имеет, сразу чуял чуточку эту. Нельзя без такого чуянья такому купцу с таким размахом. Но сейчас, глядя на Киприана, аж поежился новгородец, холодок прошелся по костям его.
Железная уверенность, правота и прямота, – вот что чуяло чутье его стоящем перед ним митрополите Киприане.
– Слушай, владыко, так ты что вправду что ль думаешь, что – схлынет?
– А ты что ж думаешь, что я грамоту с Митрополичьей печатью даю или успокоительную байку-сказочку?
– Слушай, а может мне тогда с войском остаться? Коли говоришь удесятерится сила, да я тогда один пол-тумена Тамерланова положу. Я-то и саблей и копьем как надо умею.
– Нет, новгородец, нет, Павлуша, другое нынче для тебя поприще. Поднимай на молитву господина Великого Новгорода. И всех, кого на пути встретишь.
– Эх, владыко!... Да, ежели в правду схлынет, да я ... я обратно в Москву пешком пойду и серую кобылу арабскую на себе принесу!
– Эх ты, купецкая морда, – улыбнулся Киприан, едва не рассмеялся, – ну, что б другое обещать. А ведь и потащишь, не спущу тебе.
– Потащу, владыко, не надо спускать, удесятерения сил для этого попрошу. Э-ех!... Ладно! Едем, князь Данило, приказ великокняжеский исполнять. Бочку медовухи готовь, один выпью. Владыко, тебе тоже от слова не отвертеться, готовь пару для кобылы моей, жаль не ахал-текинка она, а то б и из-под самого Тамерлана можно было б.
Эх, хорош у него скакун, всем коням конь. На жаркое пойдет, ха-ха-ха!..
– Э, новгородский, медведь еще жив, шкура его тоже, делить ее не гоже, молись лучше пригоже.
– Иду, владыко, иду. Эй, елецкий, ты уж это, зла не держи, не серчай.
– Эх, новгородский, какое там зло, какое серчание, одна судьба у всех, уж если на молитве зло держать, тогда нам не арабских коней копыта надобны, а другие, не дай Господи. Езжай с Богом и мы поехали.
Перед войском Василий Димитриевич говорил слово:
– Дети мои! Воины православные!
Грянуло наше время! Настал самый великий и страшный час нашей жизни. Много больше сил у Тамерлана, чем у нас... Да больше ли, коли с нами Хозяйка дома нашего, дома Пресвятой Богородицы и все святые угодники наши!.. Взмолимся же, как один перед Ней: Пресвятая Богородица, спаси наши силы, дай отстоять дом Твой, прогони супостата прочь от пределов Твоих!.. И вперед на врага, воины православные, молитву неустанно повторять. И когда бой начнется, пусть она нам щитом будет...
***
Очнувшийся купец новгородский Павел, очень ясно вдруг осознал, что его серой красавице, которую он уже нарек Серной, давно пора не просто устать – выдохнуться после многочасовой скачки, но и вообще быть просто загнанной и упасть.
Но она не просто не падала, но держала первоначальный темп и не подавала никаких признаков усталости. А очнулся новгородский Павел от многочасовой молитвы. Очнувшись, так был этому поражен, что едва из седла не вылетел. Да, все это время пока продолжалась скачка, он твердил про себя: «Пресвятая Богородица, спаси землю русскую». Давно уже он едва рот перекрещивал по утрам, когда, зевая, просыпался, и делал то же самое, когда, зевая же, засыпал. А что бы вот так, много часов, будто в забытье, ничего не помня, в седле!..
И как грамоты княжеские и митрополичьи раздавал, раскидывал, тоже почти не помнит. Да и делал он это почти на ходу, почти не останавливаясь. Вот только сейчас остановился.
– Эй, селяне, это еще Тверская земля?
