жить просто совсем не просто. Если б еще тот ветер подул, да, видимо, не дождешься.
– А вы молитесь о здравии старца.
– Да ты смеешься, Оля-маленькая? Мне? За него?
– И вовсе не смеюсь – да вам, да за него. Я же молюсь за него, и все тут молятся, а чем вы хуже? А уж как Бог рассудит, это Его дело.
Тут заскрипели открываемые старичком ворота. Двое молодых офицеров в белоснежных гимнастерках с черными двуглавыми орлами на золотых погонах держали под уздцы своих коней – серого и вороного. Серого держал светловолосый голубоглазый богатырь-красавец, при взгляде на которого поручик Дронов едва не вскрикнул.
Старичок монашек сделал приглашающий жест рукой и сказал кланяясь:
– Милости просим, люди добрые, пожалте, проходите и лошадок своих ведите, всех устроим.
– Мир обители вашей, благодарим, – ответил белобородый и двинулся в ворота, за ним пошел второй, успокоительно цокая на своего упиравшегося вороного.
– Вы не узнаете меня? – спросил Дронов светлобородого. Тот внимательно вгляделся в Дронова и пожал плечами: – Прошу простить, не узнаю.
– А я вас сразу узнал. Вы меня из подвала спасли в Новоспасском, в Москве, помните?
– Новоспасский монастырь помню, дверь тогда пришлось сломать, а вот вас, простите...
– Да, конечно же, нас же двадцать человек там набито было. Господи, как тесен мир. Позвольте пожать вашу руку и сказать...
– Простите, Христа ради, – белобородый перебил Дронова, – руку вашу я с удовольствием пожму, а говорить ничего не надо. Да, двадцать ушло, а двадцать тысяч осталось.
Он говорил мягким, бархатистым баритоном, глядя на Дронова умными печальными глазами.
– Ну вот и хорошо, – подошел старичок монашек, закрывший ворота. – Гостями будете. Это вот тоже воин, не смотри, что в полуголыше, – он тронул за руку Дронова, – он уже давно у нас, с самого утра, он вам все расскажет. Да щас небось набегут – с конями-то вы первые у нас.
И точно, несколько человек уже спешили к ним. Среди них Дронов увидел полковника, Взвоева с обожженным, Олю-большую, несшую его гимнастерку, поэта; по стене в их сторону медленно шествовал профессор Карелин.
– Так скажите же мне имя ваше, – обратился Дронов к белобородому.
– Имя мое Иван, Иван Григорьевич Загряжский, а это, рекомендую, друг мой, Василий Безобразов.
– Вы – Загряжский? Это вы отдельным добровольческим командуете?
– Я.
– Наслышан я про вас. А я в двенадцатом служу. Служил. Здесь вот теперь.
– Князь! Иван Григорьич! Ну! Теперь можно их самих штурмовать! – раздался за спиной Загряжского голос подошедшего полковника.
Загряжский обернулся:
– Иван Семеныч? А по вас уж панихиды заочно служат.
– А я жив.
– Вот встреча! Ужасно рад. Пленный один клялся и божился, что вы в Глубь-трясину бросились.
– Правильно клялся, только не в Глубь-трясину я бросился, а сюда, в монастырь. Это для них Глубь-трясина, а для нас – монастырь. Мы невидимки для них.
– Я это понял, когда сквозь деревню прорывались. Однако как же это?
– Да кто ж его знает как, – полковник развел руками. – Чудо Божье молитвами старца Спиридона. Больше нечего сказать.
