стоит, яблоко грызет и вдаль глядит. 'Не пугайтесь, – говорит старичок мне, – мы для сих врагов Христовых невидимы, вы в надежном убежище...' Вот. Так и я оказался здесь.
– Однако что же это значит?.. – сказал поручик. – Я реалист, знаете ли.
– Ну а раз вы реалист и доверяете своим чувствам, то вот она реальность, вон они и вот мы, и они нас не видят и не слышат. Вот! А вы небось о прорыве сейчас подумали? Я тоже поначалу думал, но прорываться тут некуда. Арсенальчик тут есть небольшой... Но пули пропадают куда-то, я прицельно из трехлинейки как раз вот отсюда стрелял, а стреляю я сносно, так будто холостыми... Можно, конечно, налеты на них делать и исчезать как призраки, но монахи против, отец Спиридон не благословляет.
– Почему?
– На пролитие крови отсюда выходить не должны – так отец Спиридон говорит.
– Да ее уже столько пролито. Не мы ее лить начали! Что ж, терпеть их, что ли? Здесь отсиживаться? Доколе?
– Простите, Александр Дмитрия, получилось – подзуживал я вас, оставьте пока ваши воинственные мысли. Час назад вы через лес от пуль бежали и уж наверняка с жизнью распрощались. И вот теперь вы чудом живы. Остыньте. Кто его знает, как еще тут сложится.
– Что вы имеете в виду?
– Да невидимками-то мы для них не вечно будем. Монахи говорят, что как отец Спиридон умрет, так и чудо кончится. А он, в общем-то, плох. Ему, говорят, под сто лет. А может быть и за сто.
– Интересно, как они отреагируют, когда среди их стана монастырь из воздуха появится...
– Да уж долго созерцать не будут.
– Так, может, и не ждать того времени, может, просочимся как-нибудь?
– Некуда просачиваться, я уже сказал. Да и незачем. А ждать не надо, жить надо, ничего не ожидая. Эк вы грозно глянули, поручик.
– Нет, ваше превосходительство, что вы!
– Да чего уж там 'нет'. Да, скажу вам, воинственный пыл тут у меня спал. Даже нет, не то... Вот выйдешь на стену, глянешь на галденье вон там новых властителей...
– Они еще не властители!
– Не перебивайте по пустякам, Александр Дмитрич, увы! – они властители, правде надо смотреть в глаза, здесь эта правда особо чувствуется... Вы, небось, сейчас подумали, что уж если командиры так расслабились, значит – армии конец. Да, конец. Ей давно конец. Драться нужно было, но все мы были обречены... тогда уже стали обречены, когда отречение свершилось, когда мы, люди русские, от помазанника Божия, а значит и от Бога отреклись. Так мне отец Спиридон сказал, и теперь я верю, что это так.
– Так зачем же тогда вообще драться, коли обречены?
– Мой вопрос. Я тоже спрашивал. 'А затем, чтоб малым страданьем сим у Бога прощение получить', – так сказал отец Спиридон. Да... Так вот, глянешь туда, – полковник махнул рукой в сторону деревни, – и так вдруг сердце защемит... аж в слезы!.. и какая-то странная смесь на душе тоски и умиротворенности, да-да, именно тоски и умиротворенности. Не смогу я вам объяснить, поручик... стою ведь я... мы с вами вот сейчас стоим!.. под явным покровом Божьим... стою во плоти, не во сне, гляжу на врага, невидим и неощутим для него, и враг этот, – враг же моего Бога, распростершего надо мной Свой покров невидимости и... никакой враждебности к врагу этому, никакого желания бить его не чувствую.
– Пусть нас бьют?
Полковник вроде мимо ушей пропустил эту реплику-вопрос и задумчиво продолжал:
– Я обо всей своей мешанине, страшной, душевной, спрашивал у отца Спиридона, и он сказал мне, что у меня жалость к погибающим.
– Вон к тем, что ли?
– Да, и к тем. И к себе. Ибо спасение мое весьма проблематично, как сказал бы профессор Карелин, – вы еще познакомитесь с ним... И к вам, хоть и не знал я вас до сегодняшнего дня, и к тем, кто рядом с вами сражался, и к тем, кто сражался против вас, а значит, и против меня... Так мне все это объяснил отец Спиридон и добавил, что как только оборю я в себе ненависть к этим, – полковник кивнул в сторону деревни, – так и тоска исчезнет, одна умиротворенность останется. Я ему говорю: 'Отче, я не
