иконой единоборствовала. И оказалось, что Иван Григорьич очень задержался в ее сознании, несмотря на редкое пребывание в доме.
Не сразу до Феди дошло, что его Груня его избегает. Да и не мог он это заметить сразу, ибо целиком был занят своим патроном и благодетелем, Пантелеем Егорычем Телятниковым. Когда же возвращался мыслями к Груне, никак не мог взять в толк, отчего Груня сторониться его стала и вообще как-то резко переменилась, осунулась, взгляд у нее стал какой-то ястребиный, стреляющий, исподлобья. Неужто и она так переживает отречение? Но нет, слишком далека она была от этого. А Пантелей Егорыч ближе, что ль, был? 'Эх, времечко!' – только и повторял эту последнюю фразу Федя, тяжело вздыхая. Когда же он узнал, что Груня ходит в страшный совдеп, который Пантелей Егорыч называл вертепом разбойников, он испугался не на шутку.
– Что стряслось с тобой, Грушенька? У меня душа не на месте.
– Ничего не случилось, Феденька, – чужим голосом и не глядя ему в глаза отвечала Груня.
– Ты зачем туда ходишь? Их сиятельство знает?
– Моего работодателя не касается, куда я хожу в свободное от работы время, я свободный человек в свободном государстве. Ясно тебе, приказчик?
– Ой! – Федя едва не сел, где стоял, от таких слов и, главное, от тона, каким они были сказаны. – Как ты... приказчик? Грушенька, да любишь ли ты меня? Ты ж невеста мне.
– Погоди, Федя, погоди сейчас с этим, – Груня потерла виски, поправила платок и взгляд ее смягчился.
– Да что ж годить-то, Грушенька, оно хоть и дикое время, да ну и плевать, Красная горка не за горами. Грушенька, меня ведь отец Клавдий просил привести тебя. Что ты так смотришь, Грушенька, он сам по себе велел.
– Велел? – усмехнулась Груня, – Ну что ж, раз велел, пойдем сходим, господин приказчик.
– Да что ж ты меня так называешь, Грушенька?
– Ну а кто ж ты есть, Феденька, ведь ты приказчик? И господин же, не товарищ.
– Что это ты, Груня? Не поймешь тебя, что ты сказать хочешь. Я человек и я люблю тебя.
– Нет, Федя, ты сначала приказчик, а потом уж все остальное. И то, что любишь, – тоже потом.
– Как это? Что 'потом', Грунюшка? – совсем встал в тупик Федя.
– Твое приказчичье бытие – вот начало, а 'люблю' твое – оно вторично от твоего бытия.
Федя открыл рот и испуганно-оторопело замигал.
– Ну, идем, что ли, к твоему Клавдию, – покровительственно ухмыляясь, сказала Груня.
– К моему?!
На это Груня ничего не ответила, отвела в сторону глаза и двинулась, обойдя его, к храму. Федя зашагал следом, не отрывая потрясенного взгляда от невесты.
Храм был полупустой. Служба уже давно кончилась, последние задержавшиеся прихожане прикладывались к иконам и крестясь выходили. Отец Клавдий увидал вошедших Груню и Федю и неторопливым, степенным шагом направился к ним. Груня стояла около сводчатой колонны, на которой висела большая икона 'Всех скорбящих Радость'. Она прицепилась новым своим давящим взглядом к глазам Богородицы и будто не замечала подошедшего отца Клавдия, так и стояла, не шевелясь и не отводя глаз от иконы. Наконец отец Клавдий сам оборотился к образу и сказал.
– Да, дивно выписан лик... Что ж ты не смотришь на меня, Груня, что не здороваешься?
– Дивно выписан... – хрипло отозвалась Груня. Федя ужаснулся ее голосу. – Бессловесные, покорные рабы у ног своей Госпожи. – Разве бессловесные, Груня?
– Да... словесные. 'Ты нам помоги, на Тебя надеемся... Твои бо есть мы рабы...' – вот и все слова этих словесных, – Груня кивнула головой на икону.
– Ты свои ли слова говоришь, Грунюшка?
– Свои – не свои, разве неправда?
