в их словах звучал испуг на грани паники. И самого де Мортемара начал охватывать безотчетный страх. Все голоса говорили одно: надо возвращаться. Но решение было принимать де Мортемару. И он его принял — возвращаемся. «Пусть меня расстреляют, — думал он, — но хоть дивизия будет цела».
Решил идти докладывать императору сам. Бертье пожал плечами — идите, только я бы умягчить мог.
— Не надо умягчать, — сказал де Мортемар. — Я сам.
Когда он вошел, Наполеон стоял у окна, сцепив ладони за спиной, и смотрел на туман. Не оборачиваясь, произнес:
— Не надо докладывать, полковник. Идите, готовьте свою дивизию к маршу. Насколько это вообще возможно при таком тумане. Как только он рассеется, мы выходим из Москвы...
А сам император не мог оторвать взгляда от тумана, тошнота и страх, ранее неведомые ему, переполняли душу, ему опять мерещилось, что проступает из тумана облик вождя трех непобедимых небесных армий.
— Я смотрю, у вас сколько флакончиков с водой. И в каждом — святая? — спросила Клара Карловна.
— Конечно. От каждой иконы, от каждого святого, к которым обращаемся, в водичке от них особая святость. Водичкой от Николы-угодника мы с Ваней нашу лодку окропляли, когда в путешествие на ней отправлялись. Это когда в домике нашем жили. Никола-угодник — помощник всем путешествующим, особенно на водах.
— А это флакончик особый? — Клара Карловна с интересом разглядывала небольшую фиолетовую вазу с крышкой причудливой формы.
— Особый, — подтвердил со вздохом Игнатий Пудович. — Особый напоминатель мне на всю оставшуюся жизнь. В нем водичка с молебна у чудотворной иконы.
Неупиваемая Чаша
— Сама икона находится в Серпухове, в монастыре, который называется Высоцким. Он стоит высоко, на горке. А за флакончиком у меня фотография. Вот, видите, перед Владычицей нашей — Чаша с крестиком на столе, а в Чаше — Младенец, ручки в стороны приподнял. Это Спаситель наш. Стро-о-го смотрит. Да и как еще на нас, окаянных, смотреть! Смотрит-то строго, а спрашивает с нас до времени милостиво. А коли бы по справедливости... Каждый вечер перед Ней акафист читаю. И весь акафист дрожу от страха — каким был тогда, и не дай Бог возврата! Сколько нас таких очищалось благодатью святости от пагубы какой (у каждого — своя), а потом опять в омут, потому как не о том думаем, чтоб душу возвысить, а о том, чтоб плотские свои греховные потребы ублажить. Ублажил — и бес в тебе опять ожил. А когда благодать сознательной волей своей бережем, эти отродья и приблизиться к нам не смеют.
Давно это было...
Маленький мальчик и его бабушка шли по улице, завернули за угол и наткнулись на молодого Игната, сидевшего на снегу.
— Ой, бабушка, зачем дядя так сидит? — воскликнул испуганно мальчик.
— Дядя пьяный, — мрачно ответила бабушка, покачав головой, и добавила еще что-то тихо и неразборчиво, но явно, что-то очень неприятное — дяде.
Сам же дядя не мог ничего слышать, как не мог и подняться.
— А что такое — пьяный?
— Да ты глянь на него: вроде человек, а ведь — не человек.
— Да как же не человек? Вон руки, ноги...
— А ты в глаза глянь... Руки есть, а делать ничего не могут, только стакан держать, ноги есть, а стоять не может, голова, вроде, на месте, а спроси его о чем, так он ничего не понимает.
Что-то произнес невнятное дядя и, наконец, увидел стоявших перед ним.
— Чего он сказал, бабушка?
— Разве ты не слышишь? «Мы, му, му», а еще «бе-ме».
— Как коровка или овечка?
— Даже хуже. Коровки своим «му» друг с другом изъясняются, а мы, люди, словами. А у него слов сейчас
