— Исцеляющую благодать выбросить?! Было магазинное масло, да сплыло... А хочешь, поедем со мной к одному человеку, два часа езды от Москвы. Старец иеромонах Порфирий, мой духовник по большим вопросам. А тут вопрос тако-ой величины... В моей жизни такого еще не было. Ты кольцо уже продал?
— Продал.
— Деньги потратил?
— Нет.
— С собой возьми.
Поехали мы. Вижу — а он опять на попятную, опять на лице этакая вальяжность. Размышляет: «Да пронесло же, да стоит ли ехать к какому-то попу...»
И говорю ему:
— Не уйдешь ты теперь по молитвам за тебя рабы Божией, которая тебя благодетелем зовет. А ведь молится она Николаю Угоднику, твоему покровителю. А от него еще никто не ушел. Доедем, — говорю, — до старца, а там как Бог даст.
Проняло его, однако, когда предстал перед иеромонахом Порфирием. У него и внешний вид ошеломляющий: борода до пояса, глаза пронзающие — они и добрые, они и кровь выстуживающие, дрожь наводящие. Да что мошеннику внешний вид! Но весь облик его не просто доверие внушает, но как бы говорит: дитятко, с твоими грехами вместе ко Господу пойдем, самые тяжелые я понесу. Как свои.
Нелегкая это была исповедь, я ее издалека наблюдал. В голос, на весь храм рыдал бывший мошенник. Много ведь там еще чего всплыло, он сам потом рассказывал. И присудил ему старец Порфирий все деньги, что он от флакончиков нажил, нищим раздать. А оказалось, что он на эти флакончики и прочее такое и квартиру себе купил, и мебель, и на машину почти накопил.
Участвовал я в этой распродаже. Помню кучу денег у себя на столе. Ни до, ни после не видал я столько. И до чего же легко он их раздавал! Ой, Ваня! — спохватился вдруг Игнатий Пудович. — А времени-то сколько!
Все с сожалением посмотрели на большие, в темной резной деревянной раме, часы и стали нехотя вылезать из-за стола. Хозяева проводили ребят с учительницей до дверей и распрощались до завтрашнего дня. На улице было безветренно, под ногами скрипел снег, и задумчивая луна искоса поглядывала на молчаливых учеников и на их классную, для которых сегодняшний день был таким долгим и насыщенным...
Ёлка из Звенящего Бора
Когда на следующий день 6-й «А» под предводительством своей классной явился к сторожке, их уже ждал там Игнатий Пудович с улыбкой такой заразительной, что безотчетно заулыбались все.
— С Новым годом! — улыбнулась Евдокия Николаевна. — А где же Ваня?
— А Ваня в храме, на литургии. Сейчас и мы все туда пойдем. Важнее того, что сейчас происходит в нашем храме и во всех других православных храмах, нет ничего на земле. А вы ж, небось, и на Богослужении ни разу не были?
— Это точно, — громко прозвучал позади шеренги ребят женский голос.
И все узнали этот голос и разом обернулись на него. Перед ними стояла завуч Эмилия Васильевна. Первая реакция шестиклассников — испуг: сейчас всем нагорит — вместо уроков в церковь пошли! Но, видя, как улыбается их классная завучу, поняли, что не нагорит, завуч пришла не разгон устраивать, а с тем же, что и они.
Игнатий Пудович всё с той же улыбкой поклонился ей. И завуч сделала поклон в его сторону. Затем она подошла к улыбающейся ей классной и сказала тихо:
— Слушай, Кларка, а ведь я всю ночь не спала и сама не знаю почему.
Но всё это тихо сказанное слышали все. Дело в том, что завуч не умела говорить тихо. Как она сама про себя любила повторять: «Я вся слеплена из громкости!». И когда она это произносила, то казалось, что «громкость» — это нечто живое и очень хотелось узнать, из чего она слеплена. А слеплена она была в боях на фронте, где совсем юная тогда Эммочка служила санитаркой, а там «только орать приходилось». Так она сама определяла, откуда слепилась «громкость». И еще добавляла: «Это — фронтовой подарочек». Таковых «подарочков» ей там было дарено еще два: беспощадность к себе и другим за невыполнение приказа и одновременно — великодушие к тем, кто не выполнив приказа, — не оправдывался. Сама никогда не оправдывалась, за что начальство ее ценило всегда, и даже нынешняя директриса, весьма прохладно, если не сказать больше, относившаяся к завучу, говорила, что если бы не Эмка (так ее звали все за глаза), то школа давно бы превратилась из кузницы грамотности в гнездо разбойников. Давно перешагнув пенсионный возраст, Эмилия Васильевна говорила про себя так: «День моего ухода на пенсию будет последним днем моей жизни». И никто не возражал в ответ, что слишком громко сказано, ведь все знали, что слеплена она из громкости!
