что это такое ' определять'.
Дедушка Долой, не мигая, глядел в живот маме, словно в телевизор и время от времени шевелил губами, будто букву 'у' произносил. И совсем не реагировал на звук. Зоя даже испугалась его. Зоина же мама, поглядев на него немного, развернулась и в мрачной задумчивости пошла назад, потом побежала. Едва поспевала за ней заплаканная Зоя.
На следующий день на дверях Дома престарелых была пришпилена картина, на большом ватмане писанная: худой, небритый, со впалыми щеками и выпученными глазищами старик в линялой майке и пижамных штанах, жалобно простирал руки к проходящим мимо и взывал отчаянным взглядом: 'И ты станешь таким же, не смейся над ветераном, лучше пожертвуй денег для него!' – так было написано внизу плаката. Мама была художником-монументалистом-плакатистом, а также еще и скульптором, владела своим ремеслом великолепно. У пришпиленного плаката сразу собралась толпа и не иссякала до тех пор, пока плакат не сорвала милиция.
Старый мамин приятель, бывший идеологический направитель, а ныне банкир и бизнесмен, смеясь, говорил ей так:
– Сашенька, над той образиной, что ты изобразила, смеяться никто не будет и денег для него никто не даст. Глядя на нее хочется заплакать и убежать.
– Однако, стояли и смотрели!
– Сашенька, она же еще и притягивает. Жуть от нее очаровательная веет... Сашенька, ну тебе столько предложений, чего ты дурака валяешь? Банк 'Таллерреал' только твою лепнину на потолке хочет.
– Не дождетесь.
– Да там те же люди, которым ты уже лепила в Госплане, еще тогда, когда он был.
– Это уже не те люди... Ненавижу!..
– Эти люди всегда те, Сашенька, эх...
– И нечего 'эхать', – взорвалась тут мама. – Не вы ли... не ты ли причастен к тому, что так переэхалось?! Не ты ли гонял по телевизору на Пасху всякую рок-эстраду?
– Я. И, по-моему, очень неплохое гоняние было.
– По-моему, тоже. Так чего ж ты теперь всю эту ночь Пасхальную службу гоняешь?! Не твоими ли деньгами, вон, храм Христа Спасителя строят?!
– Моими. Потом моими же и ломать будут, ха-ха-ха!
В ответ на это 'ха-ха-ха!' Зоина мама крепко выругалась, крепко схватила Зою и почти побежала прочь.
Все, кто знал Зоину маму, говорили про нее, что она сознательная неудачница. Все ее картины-скульптуры нравились всем, но были не нужны никому. Во всех ее творениях присутствовало всегда нечто такое, что было чуждо текущему времени, а все люди, текущие по времени, всегда боятся того, что мешает их текучести.
'А куда течем?» – этот вопрос мама себе никогда не задавала, потому что она была раба своей идеи. Своим ремеслом, всем сердцем своим, всей душой своей она служила своей идее, а куда при этом свернет время, ей было совершенно все равно. Идея же – всеобщее равенство, братство и счастье. Но ее плакаты приводили в ужас тех, для кого они предназначались, и были смешны тем, против кого были направлены.
Однажды, давно уже, когда она еще общалась со своей мамой, Зоиной бабушкой, та, войдя к маме в комнату, сумки выронила и закрестилась в испуге, увидав законченную мамину работу: на громадном, в пол-стены щите яркими красками, смачно, выпукло, броско пялилась на зрителя невозможно гадкая морда – злобная, грязная и испуганная. От тонкой, в три кадыка шеи сразу начинались руки, которые волокли необъятных размеров мешок, переполненный, видимо, фрукто-овощной смесью, потому что именно она вываливалась из мешка. Внизу плаката красовалась кровавая надпись: 'У себя воруешь!'
– Сашенька, ну это ж прямо бес, – сказала тогда бабушка.
– Он хуже, он – вор! – отрезала мама.
– Но хоть и вор, однако же – человек, а от него аж – ну точно серой пахнет. И смотреть страшно.
– И хорошо, что страшно. Заткни нос и смотри. Твой Боженька тоже ведь воровать не велит.
