– Вот видишь, – продолжал голос растекшегося звона. – А недавно ты радовалась, когда видела это и рука твоя выводила это. Этому и отдала свое 'я', которое сейчас отнято у него и тебе возвращено. И этим своим 'я' ты и будешь смотреть на чудо, к которому идешь. А дальше решай сама, отдашь себя снова назад тому, кого сейчас испугалась – твоя воля, но больше обратного хода не будет. Пасть того, кто в черном круге, окончательно сомкнется над тобой.
'...Рабу Божию Александру, рабов Божиих Юлию и Зою...' – тихий бесстрастный голос повторял и повторял эти имена, спокойные бесстрастные глаза устремленные теперь только на лик Владимирской, напряглись до предела, умоляя сжалиться над заблудшими. Из глаз молитвенницы катилась по правой щеке капелька-слезинка, никогда еще не было так тяжело молиться, никогда она не чувствовала такого сопротивления, ее прямая спина была вся в поту, а лик Владимирской требовал: есть у тебя еще силы, всю себя отдай... Много лет уже они стоят так, друг против друга, кажется, вся душа давно уже выплеснута навстречу Чудотворному лику. Не вся, оказывается. Она опустилась на колени перед образом и уже не одна капелька, а целая россыпь их покатилась по ее безморщинистым щекам...
Зоина мама смотрела на деда Долоя и не россыпи катились по ее щекам, но потоки. Она плакала первый раз в жизни. Ожившие глаза деда... Да с чем же сравнить-то впечатление от их вида? Она помнит покойную подругу, умершую от родов, которой сама закрывала глаза. Помнит она их до закрытия, они были пустыми. И если б они в тот момент наполнились вдруг жизнью, она бы просто умерла от разрыва сердца, ибо воскресенья не существует. У живого деда Долоя тоже глаза были мертвые. Точнее, почти. Глаза, которые не узнают, все же отличаются от тех, в которых нет жизни вообще. Но невозможность возврата была у деда Долоя абсолютная. Недаром, когда увидели медсестры его, вернувшегося, поднялась такая паника, точно при внезапном пожаре. Примерно так же смотрела сейчас на него Зоина мама. Дед сосредоточился, увидав ее, подумал. «Ой, Господи' – именно так воскликнулось, когда поняла, что он – подумал, и сказал нормальным давнишним своим голосом:
– Здорово, Порька!
Как его в детстве звали Долойкой, так и он звал ее уменьшительно Порькой.
– Александра она, – сказала бабушка. Она тоже была вся в слезах. – А ты чего это с хлыстом?
– В манеж иду. Здравствуй, папа, – ответила Александра и заплакала уже в голос.
– Ну, хватит реветь, – сказал сурово дед. – Где поп? – обратился он к бабушке. Мне ж немного осталось.
– А вы не уходите, – сказал он женщинам, когда перед ним оказался отец Севастьян. – Чего ж теперь стесняться. Мне тут сегодня сон привиделся: крест мой. Которым ты меня пьяного окрестила, а я выкинул.
– Ты был в разуме и согласился.
– Да я не о том, чего мне теперь делать-то. Как тебя, батюшка?
– Отец Севастьян.
– А ведь никакого раскаяния нет у меня.
– Дед, – перебила его Зоина мама. – Ты скажи, как это происходит, как ты в себя приходил? – Зоина мама снова увидела того, еще вчерашнего, как он смотрит ей в живот, как в телевизор и губы его делают движение, будто 'у' говорят. И слово 'смотрит' не подходит, когда пустые глаза его направлены в сторону живота.
Дед почесал затылок, сморщился, напрягаясь, чего ж тут сказать:
– Да как, – снова пожал плечами. – Ну, это, проснулся, глаза открыл. Смотрю – сестричка в халате, ну, я говорю, – здорово, сестричка! А она пристыла, смотрит на меня, будто, ну, села у пруда белье полоскать, а на нее из воды крокодил выплыл. Как заорет! А когда я сел на кровать-то, то как ломанется, ну и орать при этом не забывает, Да, бедняжка, дверь все не в ту сторону толкает. Ну, сбежались, таращатся... Этот... теперь знаю, как его... ну, Соломоныч, прибежал, тоже таращится. Однако, все-таки мужик, и мужик серьезный. Ну, я говорю ему, гутарни-ка ты мне, землячок, где это я нахожусь? Ну, он мне: ложитесь, садитесь, по пузу – хлоп, по коленкам, рожу, говорит, скорчь, 'а' скажи, за веку тащит, через стекляшку все глаза мои обшаривал. Ну, говорит, читать умеешь? Да, умел, говорю, когда-то. По Псалтырю, говорит, что ли? А я тут и вспомнил, что Псалтырь для меня был, что для этой девчухи – крокодил, так же орал. Ну, он мне папку эту подсовывает. Ну, прочел, что после белой горячки сюда вот попал, да на столько лет, потому как я, оказывается, ветеран. Ну, ушли все, охая. Академик какой-то тут же прилетел. А я все на жизнь свою ту смотрю, догорячечную, будто телевизор вот тут. Все просмотрел, все вспомнилось. Ты, Зойк, это, топор-то мне не поминай.
Бабушка, уткнувшись в платок, только рукой махнула, и вдруг обхватила его, прижала к себе и зарыдала в голос. Дед, уткнутый ей в грудь, чего-то бурчал неразборчивое и сопел.
