– Всем поровну, Николай Николаевич. Пасха!.. Светлая идет! Как пишет наш святитель, Иоанн Златоуст? Для всех Праздник, и для постившихся, и для непостившихся, для тех, кто к первому часу пришел, и для тех, кто к девятому опоздал. А вы в этой операции лицо не последнее. У меня и документы к ним есть. Перед Могилёвом, как выспимся и протрезвеем – выпишу.
– Ну, а как там Хлопов? – спросил Иван Хлопов, когда прикрепил на груди медаль.
– Знакомы тоже?
– Я – сын его.
– Эх ты! – воскликнул отец Василий. – Следующую, господа, за сельхозчудодея Хлопова, за его дело, эх… и за его семью. Плохо у него сейчас. Сынок его младший чудит, из дома ушел, в совдепе верховодит…
– Да ему еще восемнадцати нет!
– Ну так и что? – глаза отца Василия печально и беспощадно глядели на заряжающего. – А этим топтунам-плясунам по осколкам орла державного больше, что ли? Эта ж «бескровная» для них и сделана… Так он, падленок, перед тем как уйти, икону главную сжег в печке.
– «Живоносный источник»?!
– Ее, Ее же праздник ныне празднуем. Стоим мы с ним на обрыве, любуемся на пойму на той стороне реки, где дыни он высаживает, купола монастыря Перервинского сверкают, слева – Дьяковский храм, Предтеченский… век бы стоял и смотрел! А он и говорит мне: «А ведь могут и не взойти теперь мои дыни, коли святыню, от которой и есть они – не уберег, и сына вот эдакого вырастил». Ну, я успокаиваю его, да разве успокоишь. Коробочку пепла от иконы мне по моей просьбе отсыпал. А сам пепел у него в ковчежце в Красном углу.
– А у нас тоже пепелок есть, да какой! – сказала сестра Александра, загадочно улыбаясь.
Когда отец Василий услышал – какой, воскликнул:
– Да ну! Отсыпите?
– Всенепременно! – ответил командарм. – А вы – нам.
А сестра Александра добавила:
– И мы ковчежец с ним к нашей Воительнице, к золотому окладу с бриллиантами прикрепим.
– Ну и замечательно. А Хлопов, главное, был расстроен тем, что Она вообще позволила Себя сжечь, не стала больше чуда являть – Она ж уже побывала в пожаре.
– Помню, – сказал со вздохом Иван Хлопов. – Два раза горели, первый раз – дотла.
– Вот-вот, рассказывал он… Говорит, сразу бросился икону спасать, обо всем другом забыл – о деньгах, о векселях, о семенах, едва выскочить успел. Младший сын, говорит, тогда уже гнильцой отдавал, даже кричал на отца, что, мол, доску спас, лучше б деньги с бумагами вынес! М-да… У нас только так: или молитвенник истовый, или поджигатель неистовый. Отблагодарила Она, все, говорит, вернулось. А второй раз из-за огня и подойти к дому нельзя, уж так взмолился Ей… а молился о том, чтоб Себя Она спасла. И тут из трех белых полупрозрачных облачков ливень пошел, да такой, который от трех грозовых туч невозможен! Вмиг огонь прибило, так, бревнышки кое-где очернели, а дом и все, что внутри его – цело. Слушал я его, и сердце мое и радовалось, и стонало. Икону ему новую, конечно, принесли сразу – там храм «Живоносного источника» рядом, в Царицыне, за садами бирюлевскими… а тоска, говорит, с каждым днем усиливается. Красотища кругом, в бирюлевском саду заблудиться запросто можно, как в лесу. Вроде и не ухаживает никто за ним, давно б яблоням дичками снова стать, ан нет! Потому как Иван Хлопов по три часа в день молитву творит. А теперь, говорит, начинаю правило свое, самим Митрополитом Макарием благословленное и утвержденное, тем самым, которого на покой отправили по требованию духовенства, встаю, говорит, на колени, и будто голос чудится горький, из Евангелия будто читает, что камня на камне здесь не останется…
Отец Василий замолчал и даже не скомандовал командарму за что наливать очередную. Очередная наливалась без команды…
Наконец, отец Василий поднял глаза и очень серьезным взглядом окатил присутствующих:
– А что, дорогая ОТМА, а в качестве монарха, ради которого она начинает вести боевые действия, у вас – кто? Да ты не вздыхай, и губами не подергивай… Как ОТМА создавалась, я наблюдал в зале ожидания. Создание ее целиком поддерживаю и подаю заявление на вакансию в попы армейские.
– Заявление принято, – отозвался Шеегрызов. – Печать и визирование в Могилёве, когда проснемся и
