Джулия перевела, наконец, взгляд на отца. Пытаясь сосредоточиться, она уставилась на него своими красивыми и удивленными глазами:
– Извини, я не уловила – что ты сказал?
– Дело в том, что мы с твоей мамой меняем фамилию на Дарлингтон.
Деревянный половник громко стукнулся о раковину, и Киндерман заметил, как Ширли, фыркнув, стремглав вылетела из кухни. Мэри еле слышно хохотнула и отвернулась к холодильнику.
– ДАРЛИНГТОН? – ахнула Джулия.
– Да, – подтвердил Киндерман. – Кроме того, мы меняем вероисповедание.
Джулия чуть не задохнулась от ужаса.
– Вы что, станете католиками? – воскликнула она.
– Не говори ерунду, – устало произнес Киндерман. – Это ничуть не лучше, чем оставаться евреями Мы тут подумываем о лютеранстве. – Он услышал, как и Мэри вслед за матерью торопливо ретировалась из кухни. – Разумеется, твоя мать немного расстроена. Любые перемены весьма мучительны и болезненны. Ну, да ничего, это пройдет. Однако в один миг ничего не изменишь. Все нужно делать постепенно, шаг за шагом. Сначала фамилия, потом вера, а потом мы уже всей семьей подпишемся на «Нэшнл Ревью».
– Я тебе не верю, – твердо заявила Джулия.
– Придется поверить. Мы вступаем в период Великой Каши. И теперь мы будем представлять собой некое Пюре... или Фебрэ Неважно. Если неизбежно. Единственная проблема заключается в том, чтобы действовать согласованно. Поэтому свои предложения просьба обсуждать вместе с нами, Джулия. Ну, что ты на это скажешь?
– Мне кажется, вам не следует менять фамилию, – с жаром возразила девушка.
– Почему же?
– Потому что это ТВОЯ фамилия! – продолжала она. Увидев, что вернулась мать, Джулия с ходу обратилась к ней: – Мам, вы что, серьезно?
– Конечно, Джулия, совсем не обязательно Дарлингтон. Если тебе не нравится, мы подыщем другую фамилию, такую, чтобы она устраивала нас всех. Например, Бунтинг, – вставил Киндерман.
Мэри задумчиво поглядела на них и кивнула:
– Мне нравится.
– Бог ты мой, это же просто невыносимо, – застонала Джулия. Она вскочила со стула и бросилась вон из кухни, натолкнувшись на бабушку, возвращавшуюся из комнаты.
– Ты все еще продолжаешь свои сумасшедшие бредни? – сердито проворчала Ширли. – В этом доме невозможно ничего понять, кажется, будто все свихнулись. Скоро, наверное, у меня начнутся слуховые галлюцинации, и вы с удовольствием упечете меня в психушку.
– Да-да, разумеется, – искренне согласился Киндерман. – Приношу свои извинения.
– Ну вот, что я говорила! – взвизгнула Ширли. – Мэри, скажи же ему, пусть немедленно прекратит это издевательство!
– Билл, довольно, – осекла мужа Мэри.
– Уже прекратил.
В семь часов все дружно отобедали. Киндерман, пытаясь сбросить с себя груз дневных забот и волнений, погрузился в горячую ванну. Однако, как оно и повелось, ванна не помогла. «Как же складно выходит у Райана, – размышлял Киндерман. – Надо будет непременно выведать у него секрет. Для этого подкараулим, покуда он совершит что-нибудь героическое, из ряда вон выходящее и разоткровенничается». Зацепившись за слово «секрет», следователь тут же перескочил на рассуждения об Амфортасе, «Это весьма загадочная личность – ну просто тайна, покрытая мраком». Киндерман чувствовал, что Амфортас многого не договаривает, но чего? Лейтенант потянулся за пластмассовым флаконом и щедро плеснул в воду пенящейся жидкости, чуть было не опрокинув флакон.
После ванны Киндерман облачился в банный халат и, захватив папку с делом о «Близнеце», направился в свой кабинет. Стены там были сплошь увешаны плакатами. Они рекламировали старые черно-белые киноленты – шедевры 40-х и 50-х годов. На темном деревянном столе валялось множество книг. Киндерман вдруг поморщился. Он пришлепал сюда босым и теперь случайно наступил на острый край книги, лежавшей на полу. Сей труд назывался «Феномен человека» Тейяра де Шардена. Лейтенант нагнулся и, подняв книгу, бережно положил ее на стол, а потом включил лампу. Световой поток выхватил из полумрака целые залежи скатанных в шарики фантиков, притаившихся в закутках между книгами. Киндерман расчистил место для папки, уселся за стол и, почесав нос, попытался сосредоточиться. Он перерыл все книги, отыскал, наконец, свои очки и, рукавом халата протерев стекла, водрузил очки на нос. Но ничего не увидел. Тогда он прищурил один глаз, затем другой, снял очки и повторил процедуру. Тут его осенило. Он решил, что без левой линзы читать будет неизмеримо легче. Тогда он обернул ее краем рукава и выдавил на стол. Стекло шлепнулось на его поверхность и благополучно раскололось надвое. Киндерман насупился и что-то мрачно буркнул, затем, вновь взметнув на нос очки, попытался прочесть несколько строк.
Бесполезно. Сегодня, видимо, надо поставить на этом крест. Глаза устали и не желали слушаться. Киндерман снял очки, и, выйдя из кабинета, побрел в спальню.
И приснился ему сон. Будто сидит он вместе с психами и смотрит кино. Ему казалось, что крутили «Потерянный горизонт», хотя на экране отчетливо мелькали кадры из «Касабланки». Но при этом Киндерман не ощущал никакого противоречия. Тут же за пианино сидел сам Амфортас. Он как раз пел песенку «А время проходит», когда в кабачок «У Рика», где все они находились, вошла героиня, которую в фильме играла Бергман. Но во сне ею оказалась Мартина Ласло, а ее мужем – доктор Темпл. Ласло и Темпл приблизились к пианино, и Амфортас произнес: «Оставьте его, мисс Илье». Тогда Темпл скомандовал: «Пристрелите его», и Ласло, выхватив из сумочки скальпель, вонзила его прямо в сердце Амфортасу. Неожиданно Киндерман сам очутился на экране. Он восседал за столиком в компании Хэмфри Богарта. «Документы подделаны», – заявил Богарт. Да, я знаю", – кивнул Киндерман. Он поинтересовался, не замешан ли в этом деле его братец Макс, но Богарт только пожал плечами и заметил: «Это же кабачок Рика». «Да, многие шляются сюда, – подхватил Киндерман. – Я видел эту картину уже раз двадцать». – Хуже от этого не будет", – возразил Богарт. Внезапно Киндерман заволновался, потому что никак не мог вспомнить своих первоначальных реплик. Тогда он быстренько свернул тему и перевел разговор на проблему зла. Он вкратце изложил Богарту свою теорию. Во сне это заняло какую-то долю секунды. «Ну, теперь-то я вас здорово зауважал», – восхитился Богарт и сам затеял беседу о Христе. «Что-то в вашей теории Ему не нашлось места, – удивился Богарт. – Будьте предельно осторожны, а то немецкие курьеры пронюхают это». – «Нет-нет, я обязательно включу Его в свою теорию», – поспешно воскликнул Киндерман, и в этот момент Богарт почему-то превратился в отца Дайера, а Ласло с Амфортасом пересели к ним за столик. Ласло на этот раз была молодой и очень красивой. Дайер выслушивал исповедь невропатолога и, когда отпустил тому все грехи, получил от Ласло одну-единственную белоснежную розу. «Я никогда не покину тебя», – пообещала она Амфортасу. «Иди и не живи более», – напутствовал доктора Дайер.
В следующий миг Киндерман оказался среди зрителей. Он уже знал, что все это ему только снится. Экран разросся, он занял все видимое пространство. Вместо кадров из «Касабланки» на экране возникли два световых пятна. Они сверкали на фоне бледно-зеленой бездны. Пятно слева было большим и переливалось голубоватым пламенем. А справа от него находился маленький белый шарик, сияющий подобно тысяче солнц, но в то же время шар этот не ослеплял и не мерцал: он был спокоен и казался безмятежным.
Киндерман услышал, как заговорил левый огонек:
– Я не могу не любить тебя.
Второй огонек не отвечал. Наступила тишина.
– Вот, что я есть на самом деле, – продолжало голубоватое пламя. – Чистая любовь.
Снова промолчал ослепительный шарик. Долгую паузу вновь нарушил первый огонек:
– Я хочу создать себя. И тогда заговорил шар:
– Будет больно.
– Я знаю.
– Но ты не понимаешь, что это такое.
– Я сделал свой выбор, – возразил голубоватый огонек. И стал ждать, переливаясь в бледно-зеленом пространстве.
Целая вечность канула, прежде чем ответил белый шар:
