выпущенных петербургским издательством «Академический проект» в 1994 и 2000 годах (соответственно, «За кулисами „Министерства правды“. Тайная история советской цензуры. 1917–1929» и «Советская цензура в эпоху тотального террора: 1929–1953»).
Спустя семь лет, в марте 2000 года, решив кое-что уточнить в уже
За свой сорокалетний опыт работы в различных архивах такое я увидел впервые. На мой недоумённый вопрос: «Что же это значит?» — мне разъяснили, что такие дела полностью или частично содержат «гостайну и разглашают конфиденциальные сведения, порочащие честь и достоинство личности»… Когда я указал на собственную подпись в листе использования одного из дел, которое мне беспрепятственно и безо всяких ограничений выдавали прежде, я услышал доводы, которые вкратце можно свести к следующим: 1. Вы попали тогда в хорошее время (!). Мой вопрос: «А сейчас, значит, плохое?» — остался без ответа. 2. Мы руководствуемся последними законами о гостайне. Ельцин неосмотрительно (!) в 1993 году своим указом приказал рассекретить многие документы, но в 1995 году вышел федеральный закон «Об информации, информатизации и защите информации», которым мы сейчас и руководствуемся. Принесли закон… Когда я указал на ст. 10 этого закона, гласящую: «…запрещено относить к информации с ограниченным доступом документы, содержащие информацию о деятельности органов государственной власти и органов местного самоуправления, документы, представляющие общественный интерес или необходимые для реализации прав, свобод и обязанностей граждан», то никакого вразумительного ответа я также не получил. 3. Благодарите, что вы доктор филологических наук (кого это, интересно?): в противном случае мы бы вообще вам ничего не выдали.
Такая же ситуация повторялась в течение двух месяцев: я получал не более десяти процентов заказанных архивных дел, но и в них подавляющая часть листов была «закрыта» указанным выше способом. Более того, на многие дела я стал получать отказы с такой убийственной универсальной формулировкой: «Не по теме»… Моя апелляция к ст. 13 закона «О государственной тайне»: «Срок засекречивания сведений, составляющих государственную тайну, не должен превышать 30 лет», а также к ст. 20 «Основ законодательства об архивах» («Использование документов, содержащих государственную или иную охраняемую законом тайну, разрешается по истечении 30 лет со времени их создания…») — также не вызвала никакой реакции. Не помогла и ссылка на ст. 140 Уголовного кодекса, по которой «неправомерный отказ должностного лица в предоставлении документов и материалов, непосредственно затрагивающих права и свободы гражданина, наказывается…» (далее перечислены различные степени наказания — от штрафа до «лишения права занимать определённую должность на срок от 2 до 5 лет»). После долгих проволочек и очень неохотно мне даже выдали ксерокопию двух моих требований с пометами об отказе, хотя моя просьба — выдать мотивированный ответ о причинах отказа (это также предусмотрено законом) — не была услышана. Никакого впечатления не произвела и ссылка на Конституцию, запретившую цензуру и гарантирующую свободный доступ к общественно значимой информации. Самое страшное, что теперь они уже ничего не боятся.
Что же содержится в снова засекреченных делах? Надо сказать, что архивистам очень не повезло в моём случае: они, как говорится, «попали в анекдот»… Если бы я не видел ранее этих документов и не сделал бы из них подробных выписок, то можно было бы предполагать, что в них содержатся Бог весть какие секреты, «разглашение» которых грозит государству неисчислимыми бедами, а может быть, и полным его разрушением. Я же могу с абсолютной точностью и уверенностью сказать, что в них ровным счётом ничего, составляющего «гостайну», не содержится. В них нет ни расшифровки имён «н/источников», то есть «наших источников», как назывались тогда штатные и внештатные осведомители (может быть, и напрасно — вспомним солженицынское: «Родина должна знать своих стукачей!»), ни других «конфиденциальных» сведений.
В этих делах — обычная рутинная переписка, в основном донесения НКВД в Ленинградский обком на имя Жданова о случаях «вредительства» в Ленинграде и области. Сообщается о настроениях людей в связи с повышением цен, заключением в августе 1939 года пакта «Молотова-Риббентропа», «антисоветских» разговорах в магазинах и даже в банях, о пожарах и тому подобных «происках вредителей», вплоть до совершенно курьёзного «спец-донесения» «О недостатках случной кампании в колхозах Ленинградской области» (речь идёт о лошадях). Примеров, иллюстрирующих бдительность современных архивистов, я мог бы привести множество. Ограничусь лишь несколькими.
Порывшись в своих архивных выписках, я обнаружил листок с моей пометкой: «Чего здесь только нет!». Ради курьёза, не думая, что мне это когда-нибудь может пригодиться, я выписал тогда несколько «спецсообщений» начальника ленинградской госбезопасности о «вредительских вылазках». Одно из них, датируемое 1938 годом, посвящённое уже упоминавшейся выше «случной кампании», особенно красочно, и именно эти листы оказались в числе «закрытых» в 2000-м… Ещё раз нарушим тайну:
«Секретно. Секретарю Ленинградского обкома ВКП(б). Смольный.
О недочётах в ходе конской случной кампании по отдельным районам Ленинградской области.
Проведённой нами выборочной проверкой установлено, что конская случная кампания пущена на самотёк. Зафиксирован ряд случаев, когда председатели колхозов срывают конскую случную кампанию, используя жеребцов-производителей на полевых работах и, наряду с этим, пропуская время для случки, когда конематки были в охоте… В колхозе „Красная звезда“ Шанинского с/с имеющийся племенной жеребец… (кличка опускается — опять-таки из опасения разгласить „конфиденциальные, порочащие его честь и достоинство…“ сведения. — А. Б.) обезличен (не знаю, что это такое: может быть, кастрирован? Но каков термин! — А. Б.). Планом предусмотрено покрыть 2.863 кобылицы, а покрыто только 700. В колхозе „Красный маяк“ Ляпинского с/с жеребец-производитель (кличку опускаем), в результате использования его на тяжёлых работах, истощён и выведен из строя. Начальник УНКВД — комиссар госбезопасности 3-го ранга… подпись». Кличку (тьфу! имя) опускаем всё по той же причине.
Самое позднее дело, которое мне всё-таки выдали, хотя и в «купированном» виде, относится к 1947 году (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 8207). Моё внимание привлекла, естественно, «Докладная записка», посланная в «Особый сектор» обкома начальником Леноблгорлита Чахиревым 6 февраля 1947 года, в которой он на 15 листах подробно отчитывается перед партийным начальством о «проделанной работе» за отчётный 1946 год. Сообщает он о количестве «вычерков», сделанных его подчинёнными в ленинградских журналах и газетах, изъятиях книг, проверках библиотек, книжных магазинов и т. д. Вдруг я снова натолкнулся на скрепки, закрывающие последние шесть листов отчёта, что подтверждено и пометой на требовании («кроме листов 44–50»). Тогда ещё сотрудники архива не применяли решительных способов «закрытия», о которых говорилось выше, ограничиваясь помощью нескольких скрепок. Каюсь, любопытство превозмогло, и пусть меня привлекут к ответственности за разглашение гостайн, но я заглянул в засекреченные листы дела. И что же я там обнаружил? Оказывается, этот раздел отчёта посвящён распределению обязанностей между старшими цензорами («выделены наиболее квалифицированные и опытные сотрудники»). Сообщалось, что цензор такой-то (на всякий случай я опускаю имена цензоров — у меня нет намерения «опорочить их честь и достоинство»!) «ведёт» художественную литературу, такой-то — научно-техническую и т. д. Но вот, кажется, действительно «криминальное» место в скреплённых листах: раздел «Политическая и общеобразовательная учёба сотрудников». Здесь говорится о том, что все цензоры
