«охвачены политучёбой»: кто учится в университете марксизма-ленинизма, кто — в «кружке текущей политики». Начальник Леноблгорлита всё же сетует на то, что не все цензоры (внимание!) повышают свой деловой и политический уровень. Это, в частности, привело к тому, что цензор (такой-то) «подписал к печати и выпустил в свет пригласительный билет с текстом: „Слава победителям Советской Армии!“».
Здесь же говорится, что цензор имярек «за полгода изучил всего три первые главы „Краткого курса истории ВКП(б)“ и два произведения В. И. Ленина», другой «совершенно слабо разбирается даже в первых главах „Краткого курса“». Последнему «сделано категорическое предупреждение об освобождении от работы, если он серьёзно не займётся повышением своей квалификации», а всем другим «отстающим сотрудникам дано указание и назначены сроки вторичной проверки по темам и вопросам, которые они знают слабо». И это — всё!
Другой эпизод имеет отношение к журналу «Звезда», который в 1996 году (№ 8) опубликовал подготовленную мной подборку документов, обнаруженных среди «спецдонесений Ленинградского НКВД» (ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 1837), под названием «Искусство идёт впереди, конвой идёт сзади. Дискуссия о формализме 1936 г. глазами и ушами стукачей. По секретным донесениям агентов госбезопасности». Речь в публикации шла о доносах на Зощенко, позволявшего себе в кулуарах совещания вести «неподобающие», чуть ли не «антисоветские разговоры», но главным образом на Леонида Добычина, буквально затравленного «собратьями по перу» и вскоре покончившего жизнь самоубийством. Доносившие на него «н/источники» фигурируют только под агентурными кличками Морской и Измайлов: подлинные их имена, естественно, не расшифрованы.
Мои неоднократные попытки снова обратиться к этому делу с целью некоторых уточнений оказались абсолютно безуспешными. После долгих проволочек мне дали познакомиться лишь с первыми пятью листами, специально для этой цели ксерокопированными. Между тем лет семь назад мне не только выдали всё дело полностью, но и с разрешения директора архива для меня (за плату, конечно) сделали ксерокопию всех листов (более 40!), посвящённых «делу формалистов». На оборотной стороне каждого листа виден штамп: «Ленинградский партийный архив». Видимо, тогда ещё не успели обзавестись новым (ЦГА ИПД), но, судя по всему, штамп обновлён напрасно: как охранял архив в прежние годы «парттайны», так и охраняет до сих пор…
Ничего не дала нового и почти часовая беседа с директором архива. Я услышал всё те же доводы с добавлением ещё одного, окончательно меня сразившего. Когда я сослался на казус с «делом формалистов», которое я не только смотрел, но и большую часть
Как говорится, «чистый Оруэлл» (без этого имени нам было не обойтись на протяжении всего нашего повествования!). В чём же причина такого припадка параноидальной бдительности, вдруг обуявшей архивистов? Что это? Самодеятельность? Произвол? Генетический страх, вошедший в сознание на несколько поколений вперёд? Желание проявить свою власть? Наверное, всё вместе. Видимо, сотрудникам архива захотелось пойти несколько «впереди прогресса». Неужели «вновь забилось ретивое», и бывший партийный архив, недаром расположенный в «цитадели революции» — в одном из зданий Смольного, решил снова стать верным хранителем и защитником партийных «секретов»?
И последнее соображение. На протяжении всей книги мы видели, что не только методы физического уничтожения людей, но и механизм убиения слова и мысли представляют большую государственную тайну. Что ж, это может даже в какой-то мере льстить национальному самолюбию, лишний раз подтверждая ставшую уже трюизмом мысль о «литературоцентричности», «логоцентричности» российской ментальности: отсюда, как считается, и великая литература!
Вспомним великого Щедрина… Если слово «библиотека» заменить словом «архив» и перенести события лет на 140 лет вперёд, то, кажется, сказаны его слова сегодня, применительно к описанной выше ситуации. Вот они:
«В конце 50-х годов штатный смотритель училищ завёл было кое-какую скудную библиотеку, и просвещенье в городе на мгновенье просияло; но в 1862 г. оно опять потухло, и просиял навоз».
ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?
А вот этого нам знать не дано… Хотя, надо сказать, опасность восстановления «Министерства правды» сохраняется. Многие были поражены тем, что во время первого путча в августе 1991 года в течение нескольких часов на одной шестой части земли была восстановлена жесточайшая цензура. На следующий день после очередного сорвавшегося путча, 5 октября 1993 года, в некоторых газетах появились белые пятна на местах, запрещённых реанимированной предварительной цензурой; возникли как бы из небытия и чиновники бывшего Главлита, вспомнившие свой прежний опыт. Действия цензоров были, как выяснилось, так нелепы и абсурдны, что вызвали волну вполне оправданного общественного возмущения.
Существует ли возможность реставрации цензуры в России?
На этот «риторический», как принято говорить, вопрос прямого, «однозначного» ответа у меня нет. Но, занимаясь уже много лет исследованием истории российской цензуры, я готов поделиться некоторыми соображениями и размышлениями.
Итак, цензура — это «наше всё». Почти как Пушкин, а может — ещё больше. Во всяком случае, старше (как считал герой набоковского «Дара» поэт Фёдор Годунов-Чердынцев, в России цензура появилась прежде литературы). Заглянув недавно в интернет и поискав на слово «цензура», я обнаружил с некоторым удивлением, что эта лексема, то есть слово во всей совокупности его лексических значений, встречается более 20 миллионов раз. Такая частотность говорит сама за себя. Правда, этот термин авторы толкуют вкривь и вкось, часто в метафорическом значении этого слова, понимая под ним любые способы регулирования высказываний и их публикации. В силу многолетней традиции, в силу того, что цензура играла зловещую роль в истории человечества, это слово почти всегда вызывало отрицательный рефлекс. Оно, между прочим, зачастую оказывается удобным, когда требуется скомпрометировать своего политического противника в глазах публики. Тем не менее, как ни странно это на первый взгляд, в нашей стране и в наше время оно неожиданно приобрело положительную коннотацию. Социологический опрос, проведённый недавно, показал, что 57 % населения считает целесообразным введение официальной цензуры[192]. Через три года число сторонников возросло: уже свыше 70 % (!) опрошенных считает, что необходимо вернуться к прежней советской практике, и ратует за те или иные формы цензуры в средствах массовой информации. Правда, эта удручающая цифра нуждается в очень существенной коррекции. В памяти и воображении рядового потребителя информации, отвечающего на вопрос: «Необходимо ли введение цензуры?», тотчас же возникает телевизионная реклама, мешающая ему комфортно смотреть какой-нибудь телевизионный сериал, или слишком откровенные, на его вкус, сцены в кинофильмах. Понятно, что если бы вопрос был поставлен более корректно, например, так: «Согласны ли вы с тем, что необходимо ограничить доступ к информации?» (а цензура занимается именно этим), то результат был бы иным: вряд ли доля ответивших «да» превысила бы несколько процентов, охватывающих голоса совсем уж опустившихся или, как теперь говорят, «отмороженных» субъектов. Но даже с этой оговоркой приведённые данные могут слегка шокировать. Однако, поразмыслив, я пришёл к выводу, что удивляться особенно нечему. Наше общество медленно, но верно возвращается в прежнее, если не худшее состояние. Все эти годы свободы, что бы о ней ни говорили, для подавляющего большинства населения прошли почти бесследно. Вспоминается старый зэк, знаменитый литературовед, дед главного героя романа Андрея Битова «Пушкинский дом». Вернувшийся из лагеря в конце пятидесятых годов, он, присмотревшись к жалкой, вымороченной «оттепели», говорит впавшим в эйфорию интеллигентам, что даже она ненадолго:
