Собрали мы и других. Я сказал им: «Я — великий волшебник. Я завладел вашими душами. Верну их вам, если будете послушны. А сейчас лишь иногда буду отправлять вас в Страну блаженства. Если будете слушаться меня, души ваши навсегда поселятся там». Опиум сделал их покорнее даже египетских рабов...
Умирающий снова остановился. Эта долгая исповедь быстро истощала его. Но он заговорил снова:
— Каждый день я открывал новый проход, какую-нибудь новую надпись, новый папирус. Однажды я нашел урну с какими-то зернами, на которой был выбит один единственный иероглиф: «Проклятье». Я понял, какую власть держу в руках. Ослепленный ненавистью, неутолимой жаждой мести, жаждой показать свое могущество всем, кто отверг меня — белым и черным, — я засеял эти семена. Они не взошли, как и тысячи лет назад. Но зараза поползла по траве, что росла рядом, перебросилась на кусты и деревья, выжгла окрестности. Я уже видел свое торжество, видел конец жизни, которую ненавидел, конец людей и животных. Я был богом, правда, богом смерти, но богом более могущественным, нежели любой другой. И перед смертью, в своем торжестве, я был по-своему счастлив. Счастлив, горд, величествен... Пока не пришла ты. Тогда я понял, что никакой я не бог. Что я просто человек. Понял в первом твоем взгляде, что я не всесилен, что я — ничтожество. Жалкий человек... Несчастный, слабый, жалкий человечек...
В его глазах сверкнули слезы.
— Мне страшно, Нефертити! Я не могу вынести мысли о том, что совершил. Неужели я сумасшедший? Или просто озлоблен? Или же такой злосчастный...
Показалось, что он перестал дышать. Крум попробовал пальцами нащупать его пульс. Но жизнь все еще не покидала его.
— Нефертити, слушай! Самое важное... Я нашел один папирус, может быть, последнее известие того страшного времени. Всего несколько строк: «Да будет известно тому, — говорилось в нем, — кто когда- нибудь прочтет этот папирус, что возле медных рудников фараона не побелело ни одно дерево, ни одна травинка, ни один цветок». И я попробовал. Посыпал налетом, соскобленным со старого шлема, цветок в одном горшке. И он остался здоровым...
Мария склонилась совсем низко, с изумлением вслушиваясь в эти слова. Она уже едва различала их.
— Нефертити! Я слабый человек. Я не бог. У меня нет такой силы. Прошу тебя, останови Белую гибель... Я не бог... Слабый я...
Рука его поползла по черной груди, нащупала подвешенный на цепочке огромный опал и протянула его ей.
— Возьми! Опал Нефертити! Вспоминай иногда... обо мне... о слабом человечке...
Последних его слов Мария уже не слышала. Она скорее догадалась, что он хотел сказать ей. Невольно она погладила его волосы, с которых где-то по дороге свалился золотой урей. И неожиданно она вздрогнула, почувствовала холод смерти. Он не дышал. Ни губы, ни веки его не шевелились.
— Эхнатон! — потрясенная, прошептала она. — Эхнатон, скажи что-нибудь!
Эхнатон молчал. Душа его уже покинула тело, начав путешествие к обитающим на западе, покинула мир, в котором он испытал столько страданий... И где познал такое обманчивое величие...
И неожиданно, словно поняв, что произошло непоправимое, попугай прокричал:
— Падите ниц перед божественным фараоном...
Мария закрыла лицо ладонями и разрыдалась.
Когда раздался страшный взрыв,
Гурмалулу не выдержал и вместе с чернокожими воинами бросился бежать по крутому оврагу, который был единственным выходом на равнину. Кругом высились угрожающие и причудливые скалы, подобные каменному лесу, на которых играли лучи заходящего солнца, словно отблески далекого пожара. Далеко внизу белела, как снег, высохшая саванна, которая незаметно переходила в волны медно-красных дюн, исчерченных фиолетовыми рядами резких теней.
Вдруг он вздрогнул, услышав, что кто-то зовет его по имени. Он тревожно огляделся по сторонам. За одной скалой он увидел лежащего на земле Тома Риджера, которого связали и бросили там пленившие его чернокожие. В мгновение ока Гурмалулу развязал его. Том поднялся и потащил его за собой к скале, откуда были хорошо видны склонившиеся над умирающим фараоном Крум и Мария, а рядом с ними — фигура безучастно сидящего следопыта. Притаившись, они дождались конца исповеди несчастного Эхнатона, подождали, пока Крум и Бурамара выкопали могилу и опустили туда тело, пока они не тронулись вниз по тропинке вслед за разбежавшимися по степи чернокожими. Том не отважился напасть на них, потому что и по численности и по силе неприятель превосходил его. Он не знал, вооружен ли Крум, а выйти просто так, не зная, как его встретят, не посмел.
И когда трое — брат, сестра и Бурамара — исчезли во мраке, он схватил за руку Гурмалулу.
— Помнишь? Ты мой бумеранг!
— Помню, — промямлил чернокожий.
— Во что бы то ни стало, ты должен убить мистера Крума!
— А виски? — спросил Гурмалулу, который дрожал от жажды.
— Пить будешь потом! Сначала заслужи это!
Гурмалулу почесал бороду.
— А почему мистер Том сам его не убьет? У него есть гром.
— Потому что он уже знает, что можно ждать от меня, и не подпустит меня к себе.
— Он убьет бедного Гурмалулу!
— Крум никого не убивает. Да и ты не такой уж дурак, чтобы позволить ему это. Примажешься к ним, вроде как остался один и решил искать свое племя. Ударишь его палкой по голове или столкнешь в какую- нибудь яму... Что бы там ни было, но, пока он жив, не возвращайся...
