— Все равно… Прежние-то, лет пятнадцать тому назад, когда я еще в школе был и всякая дурь в голову лезла… те, по крайности, хоть смелы были, напролом шли, а частенько и собственной шкурой отвечали. А нынешние-то в те же барышни норовят, воображают о себе чрезвычайно и ни на какое толковое дело не пригодны.
Глаза ее радостно блеснули в темноте.
— Вот я и думала, Вася, что ты так именно на всех этих госпож смотришь. Калерия с детства все на себя напускала… То в божественность ударится — хотела даже в скит поступить, да скитов-то не оказалось и на самом Иргизе. То вообразила себе, что у ней талант — стихи начала писать… Кажется, посылала в Москву, в редакцию; да там, должно быть, вышутили ее жестоко в ответном письме — и с нее это слетело. Тогда она заговорила о высоком призвании женщины в современном обществе. Евангелием зачитывалась, начала рваться отсюда учиться, врачевать недуги человечества, стр.39 только, — злобный смех прервал ее слова, — для врачевания-то надо диплом иметь, а она, даром что стихи писала, а грамматики порядочно не прошла, пишет «убеждение» б/е — е, д/е — ять, стало быть, в медички ей нечего было и мечтать. Она в фельдшерицы с грехом пополам попала, там, при Красном Кресте, что ли.
— Так, так…
Теркин слушал внимательно, и в голове у него беспрестанно мелькал вопрос: 'зачем Серафима рассказывает ему так подробно об этой Калерии?' Он хотел бы схватить ее и увлечь к себе, забыть про то, кто она, чья жена, чьих родителей, какие у нее заботы… Одну минуту он даже усомнился: полно, так ли она страстно привязалась к нему, если способна говорить о домашних делах, зная, что он здесь только до рассвета и она опять его долго не увидит?..
Вся она вздрагивала, как только он сжимал ее талию или тихо прикасался губами к похолодевшей щеке. От нее шло это трепетанье и сообщалось ему… Говорит же она про Калерию неспроста, клонит все к тому же. Она не может ничего утаить от него. Она показывает, что отныне он — ее сообщник во всем и руководитель. Ей надо излиться вполне и знать теперь же: разделяет ли он ее взгляды и чувства к этой Калерии?
— Видишь ли, Вася, — продолжала она совсем тихо, — папеньке брат оставил ее на попечение. И капитал был… неважный… Дядя Прокофий Спиридоныч… всегда был такой прожектер, и много у него денег ушло на глупости.
— Однако она все-таки наследовала…
— Как тебе сказать… И да, и нет. Завещания никакого не оставил дядя. И обороты главные, по хлебной торговле, у них были общие. Часто отец его выручал. Я думаю, значилось, быть может, за ним несколько тысчонок, не больше.
— Не больше? — переспросил Теркин, все еще не видя ясно, куда она клонит.
— Ни в каком случае! Это и мать говорит, а она отроду не выдумывала. Не знаю, солгала ли на своем веку в одном каком важном деле, хоть и не принимала никогда присяги. Отец-то Калерию баловал… куда больше меня. И все ее эти выдумки и поступки не то что одобрял… а не ограничивал. Всегда он одно и то стр.40 же повторял: 'Мой первый долг — Калерию обеспечить и ее капиталец приумножить'.
— Что ж, это — по-честному.
— Кто говорит! — перебила Серафима. — Только как же теперь, — умри отец без завещания, — определить, сколько ей следует и сколько нам?..
Протянулось молчание. Теркин незаметно для себя входил в то, что ему говорила Серафима. Теперь он хорошо понимал, о чем ее забота и какого мнения она ждет от него.
— Дело чистое, — выговорил он, немного отведя от нее глаза, — коли завещания не будет и отец на словах не распорядится — вам надо полюбовно разделить. Вы ее, во всяком случае, обидеть не захотите…
Когда он произносил эти слова, за него думал еще кто-то. Ему вспомнилось, что тот делец, Усатин, к кому он ехал на низовья Волги сделать заем или найти денег через него, для покрытия двух третей платы за пароход «Батрак», быть может, и не найдет ни у себя, ни вокруг себя такой суммы, хоть она и не Бог знает какая. — А во сколько, — спросил он Серафиму, перебивая самого себя, — по твоим соображениям, мог он приумножить капитал Калерии?
— Это трудно сказать… Он насчет дел своих всегда скрытен был. Да и с тех пор, как болеет, не очень-то от него узнаешь правду… Даже и маменьке ничего не говорит. Скажет — когда совсем смерть придет.
'Однако как же это она про смерть отца так говорит? — подумалось ему. — Как будто очень уж жестко…'
Ему не хотелось обвинять ее. Он знал, что в купеческих семьях, все равно что в крестьянстве, нежностей больших не водится. А тут, вдобавок, особенный случай.
Она выскочила замуж так стремительно, потому что ей дома было тошно. Суровый отец; разница в образовании; они с матерью остались раскольниками; она набралась других мыслей, даже и на таинства стала глядеть как на простые обряды. По-своему она может и теперь любит отца. Умри он — и она будет убиваться. И мать она любит — это чувствуется в каждом ее слове.
— Смущаться тебе нечего, Сима, — успокоенным тоном сказал Теркин и повернул к ней лицо. — Ни тебя, ни двоюродной твоей сестры отец не обидит. И вы стр.41 с матерью в полном праве порадеть о ваших кровных достатках. Та госпожа — отрезанный ломоть. Дом и капитал держались отцом твоим, а не братом… Всего бы лучше матери узнать у старика, какие именно деньги остались после дяди, и сообразно с этим и распорядиться.
— Ты так говоришь, Вася? — вскричала она еще радостнее. — Спасибо тебе, родной!
Ее руки обвились вокруг его шеи. Влажные нервные губы прильнули к его губам.
И он еще сильнее почуял, что эта женщина вся принадлежит ему.
Держа его голову в своих руках, Серафима спросила его:
— А ты мне не скажешь, Вася, надолго ли ты туда, в Царицын? Ведь ты едешь к тому господину?
По его письмам она знала, что он сделается пайщиком товарищества и надеется еще к концу макарьевской ярмарки приобресть пароход.
— С неделю это возьмет, Сима.
— И сколько тебе не хватает денег? — горячо спросила она.
— Что об этом толковать?!
Он не любил вводить женщин в свои расчеты, считал это недостойным стоящего мужчины.
— Почему же ты не хочешь? — порывисто спросила она. -
Думаешь, я тебе в этом не помощница?.. Нет, Вася, я хочу все делить с тобой. Не в сладостях одних любовь сидит. Если я тебе полчаса назад сказала, что без обеспечения нельзя женщине… верь мне… сколько бы у меня ни оказалось впоследствии денег, я не для себя одной. Чего же тебе от меня скрытничать!
— Да я и не думаю, — мягко выговорил Теркин. — Тысяч всего двадцати не хватает. Остальное мне поверят!..
Заработаем духом!
— Двадцать тысяч, — глухо и вдумчиво произнесла Серафима. — Спасибо, что сказал.
Она стала его целовать много-много. Теркин отвел ее обеими руками за плечи и сказал прерывисто:
— Сима! Довольно!.. Так нельзя. Пожалей меня!..
— Прости, жизнь моя, прости!
— Проводи меня.
Теркин встал, и она тотчас же поднялась.
Оба пошли оттуда быстро и молча. Он чувствовал, что Серафима войдет к нему. Был уже одиннадцатый стр.42 час. Везде стояла тишина, и только из увеселительного сада, где они когда-то встретились, донесся раскат музыки.
Серафима у крыльца гостиницы припала головой к его плечу, и у нее вырвался один возглас:
— Вася!..