даже Николая Никанорыча, не то что ее, дурочку'.
И у тетки Марфы она стала с Первачом ласковее, позволила пожать себе руку под краем стола, много стр.428 ела лакомств и чокалась с ним уже два раза наливкой.
— Марфа Захаровна! — окликнул Первач толстуху, сидевшую на диване, с соловеющими глазами и с папиросой, — она иногда курила. — А ведь Александре Ивановне взгрустнулось за обедом; господина Теркина поджидала.
И он подмигнул в сторону Сани. Та зарделась и нахмурила брови.
— Ничуть, ничуть!
— Да я вам говорю, что да.
— А я вам говорю, что нет.
Саня ударила даже кулачком по краю стола.
— Ну, чего вы спорите, дети! — остановила их тетка. -
Милые бранятся — только тешатся!.. Саня, кушай наливку! Хочешь еще полрюмочки?
— Тетя… дайте мне покурить.
— Захотелось?
— Забыть свое горе желает, — ввернул Первач.
— Ах, какой вы гадкий… Хотела выпить за ваше здоровье и не выпью…
— Ну, ну, чокнитесь! — подсказала тетка.
Саня и Первач чокнулись. Она, с надутыми еще губками, улыбалась ему глазами и потянула из рюмки густую темно-красную вишневку.
— Спойте 'Пловцов'! — пристала Марфа Захаровна.
— Ах, тетя, все 'Пловцов'?.. Что-нибудь другое. Это старина такая!
— Нужды нет!.. Какие стихи!..
Река шумит, Река ревет…
— Извольте петь! — скомандовал Первач.
Марфа Захаровна взяла гитару, и они запели втроем.
— Ах!..
Саня ахнула и вскочила с места.
Вошел Теркин. Он остановился в дверях и развел руками.
— Веселая компания! Желаю доброго здоровья.
— Василий Иваныч! Какая неожиданность!
Первач шумно отодвинул свое кресло и подбежал к нему. Марфа Захаровна начала застегивать верхние пуговки капота. стр.429
— Извините, пожалуйста! — залепетала она. — Мы по-домашнему.
— Пожалуйста, не стесняйтесь!.. Позвольте мне присесть, вот к Александре Ивановне.
Он казался очень возбужденным, и тон его ободрил и толстуху, и таксатора. Саня протягивала ему руку, все еще не овладев своим смущением. Ей вдруг стало совестно рюмки с наливкой, стоявшей перед ее местом. Она посторонилась. Теркин поставил стул между нею и Первачом.
— Марфа Захаровна! — весело окликнул он. — Вы и на гитаре изволите? Я тоже…
— Скажите, пожалуйста! Как это приятно! Но позвольте, не угодно ли вам… чего-нибудь? Или вы еще не кушали? Так я сейчас распоряжусь.
— Благодарю… Мы с Хрящевым попали к пчелинцу… И закусили там. Папушник нашелся… и медом он нас угостил… Но рюмку наливочки позвольте.
Все засуетились. Принесли рюмок и еще бутылку наливки сливянки. Теркин попросил гитару у Марфы Захаровны, заново настроил ее, начал расспрашивать, какие они поют романсы.
Тетка, с пылающими щеками, захмелевшим взглядом широко разрезанных глаз, улыбалась Теркину и через стол чокалась с ним.
— У Санечки голосок хороший, — говорила она сладко и замедленным звуком, — только она сейчас и застыдится.
— Хотите дуэт? — спросил он Саню.
— Да я, право, ничего не пою.
— Выдумывает. И у Николая Никанорыча приятный голос.
— Тогда лучше уж хором!
— Вот не знаете… чудесный романс, хоть и старинный…
'Река шумит'?
— Ах, тетя! Все то же! — вскричала Саня.
— Отчего же не это? — спросил Теркин.
— Видишь! Видишь!
Марфа Захаровна разом задвигалась на своем диване, и пуговки капота опять стали расстегиваться.
Гитара загудела под пальцами Теркина. Он наклонился к
Сане и тихо сказал ей:
— Что же вам со мной дичиться, Александра Ивановна? Я ведь ваш друг?.. Да?.. стр.430
— Да… — выговорила Саня и больше ничего не могла сказать.
Присутствие Первача беспокоило ее. И вообще ей показалось, что Василий Иваныч делает все это 'не в самом деле', как она говорила, а «нарочно». Он ее наверно осудит за эти послеобеденные «посиделки». И
Николай Никанорыч сделался ей вдруг точно совсем чужой… Как бы хорошо было, если б он исчез!
— Что ж! Давайте, господа! Разом! — крикнул Теркин:
Река шумит, Река ревет…
Все подхватили. Первач пел, сдержанно усмехаясь; Марфа Захаровна пускала свои бабьи визгливые ноты; голосок Сани сливался с голосом Теркина и задевал в нем все ту же струну жалости к этому «бутузику». Он ее мысленно назвал так, глядя на ее щеки, носик, челку, ручки… И он почуял, что она застыдилась.
Нянька не выдумывала. Ведь ее развращают понемножку, и Первач, быть может, уже целуется с нею.
Целуется; но вряд ли пошло дальше. Ему почему-то стало больно от мысли, что бедная девочка могла и зарваться с таким негодяем. Но он продолжал бить по струнам гитары, напускать на себя молодецкий вид.
— Вы на все руки! — сказал льстиво Первач, когда они допели первый куплет. — Марфа Захаровна, позвольте предложить за здоровье Василия Ивановича!
Все стали с ним чокаться. Сане тетка налила полную рюмку. Она протянула ее к Теркину, но сделала маленький глоток. До его прихода она уже выпила полных две рюмки, и щеки ее показывали это.
— Ваше здоровье! — тихо выговорила она.
Он еще раз чокнулся с нею и так же тихо, как и она, сказал:
— И за нашу дружбу!
Первач услыхал эти слова и вкось посмотрел на Саню из-за плеча Теркина.
'Уж не подстрелила ли она его?' — подумал он, но ревности никакой не ощутил.
Ему и это было бы на руку. Если Теркин возьмет его на службу компании, в звании главного таксатора, а Саня очутится директоршей, — и прекрасно! Он сумеет закрепить за собою доверие мужа и жены. стр.431
Пропето было еще несколько цыганских песен и романсов Глинки: 'Вы не придете вновь, дней прежних наслажденья…' Теркин подпевал Сане на терциях.
Рюмки наливки она так и не допила.
— За ваше здоровье! — предложил он ей.
— Нет, довольно.
Она взглянула на него стыдливо и кротко, встала и сказала Марфе Захаровне:
— Тетя! Душно! Хочется в сад. Василий Иванович! Вы не пойдете?
