белья столового и спального, зимнего платья, даже серебра, всяких ящичков и туалетных вещиц, принадлежавших ей, а не Рудичу, купленных на ее деньги.
Но полчаса перед тем она проснулась и обвела своими прекрасными, с алмазным отблеском глазами голые и белесоватые стены каюты, сумку, лежавшую в углу, матрац и пикейное одеяло, добытые откуда-то Теркиным, и ей не стало жаль своей хорошей обстановки и всего брошенного добра.
Вытребовать все это от Севера Львовича не удастся, да она и не хочет. Пускай продаст и проиграет. Она ему написала, что он может распорядиться всем, как ему угодно.
Что ей в этом добре? Вася с ней! Она начала с ним новую жизнь.
— Вася, Вася! — повторяли бесслышно ее губы.
Ей неприятно только то, что он просит ее поменьше показываться на палубе. Конечно, это показывает, как он на нее смотрит! Но чего ей бояться и что терять? Если бы она не ставила выше всего его любви, жизни с ним, она, жена товарища прокурора, у всех на виду и в почете, не ушла бы так скандально.
Для нее нет ни скандала, ни неприятностей, ни страхов, ни сожалений, ничего!..
Мужчины, видно, из другого теста сделаны, хотя бы и такие пылкие и смелые, как ее Вася. У них стр.126 слишком много всяких дел, всюду их тянет, не дает им окунуться с головой в страсть…
Она остановила себя. Ни в чем не желает она обвинять его. Он ее любит. Верит она и в то, что еще ни одна женщина его так не 'захлестнула'.
Это его выражение; оно ей нравится, как вообще всякие меткие народные слова. Они — одного поля ягода. В их жилах течет крестьянская кровь. Оба разночинцы. И это звание их не коробит. Если ему хотелось выйти в люди, добиться звания почетного гражданина, то только затем, чтобы оградить свое достоинство. 'Разве можно у нас не быть чем-нибудь, говорила она себе, — если не хочешь рисковать, что тебя всякий становой оборвет, а то так и засадит в темную? Впрочем, — продолжала она рассуждать, ведь не дальше, как на прошлой неделе, она сама слышала, что на ярмарке телесно наказали такого же почетного гражданина. Возьмут, да и пропишут'.
Все там, внутри, — она не могла определить, где именно: в груди или в мозгу, — говорило ей, что ее судьба бесповоротно связана с Васей. Если ей суждено «пойматься» на этой любви, то она все в нее уложит до последней капли своих сил, страсти, ума, жизненности.
Нет для нее с того часа, как она пошла на первое свидание с Васей, разницы между своим и его добром. И сладко ей это полное отсутствие чувства собственности.
Половина приданого пошла так же на мужа; но там деньги ухлопаны в его игрецкое беспутство, потому что она сразу не умела себя поставить, глупа была, подчинялась ему из тщеславия. И скоро начала жалеть, делать ему сцены, и до и после первой встречи с Васей.
Какая сила деньги — она теперь хорошо знала. В ее теперешнем положении свой капитал, хотя бы и маленький, ох, как пригодится! Ведь она никаких прав не имеет на Васю. Он может ее выгнать, когда ему вздумается. У матери остались, правда, дом с мельницей, но она отдала их в аренду… не Бог знает какую. Тысячу рублей, вряд ли больше. Матери и самой надо прожить.
И все-таки она не может крепко держаться ни за какие деньги, ни за большие, ни за малые.
Сейчас отдаст она Васе все до последней копейки… Это для нее самой один из самых верных оселков того, что он для нее. стр.127
Ее тяготит та сумма, которую она везет с собою в дорожном мешке.
В лице Серафима ощутила внезапную теплоту, как только ее мысль перешла на эту 'сумму'.
Перед ней опять немая сцена. Вот мать ее вынимает из шкатулки, той самой шкатулки, что отец перед смертью велел подать к нему на кровать, большой пакет. На нем написано рукой отца с ошибками правописания: 'Племяннице моей, Калерии, все находящееся в сем конверте оставляю в полную собственность. Сумма сия, в билетах и сериях, а которая и в закладных листах, достается на ее долю, потому как приумножена на ее деньги. И прошу я племянницу мою Калерию: тетку не оставить и дочь мою Серафиму таким же манером, ежели, паче чаяния, они придут в денежное расстройство'.
Все это крупными буквами было написано на свободной от печатей стороне пакета, в какие вкладываются деловые бумаги.
Они обе переглянулись; мать сломала печать и выговорила шепотом:
— Ну, Господи, благослови!
Помнится, даже перекрестилась своим раскольничьим крестом, с заносом руки вправо и влево на самый угол плеча.
Печать была крупная и не сразу подалась. В конверте оказалась подкладка из толстой марли.
Заперлись они в спальне матери. Сели обе на край постели, вытряхнули из пакета все ценные бумаги. Много их выпало разных форматов и цвета: розовый, зеленый, голубой, желтоватый колер ободков заиграл у нее в глазах, и тогда первая ее мысль была:
'У Васи будут деньги на пароход, если он и не раздобудет у того барина'.
Купоны нигде почти не были отрезаны, кроме серий.
Стали они считать, считала она, а мать только тяжело переводила дух и повторяла изредка: 'Ну, ну!' Перечли два раза. Она все записала на бумажку. Вышло, без купонов, тридцать одна тысяча триста рублей.
Мать отдала их ей все и сказала:
— Симочка!.. Мы перед Калерией немного провинимся, ежели из этих денег что удержим. Воровать мы у ней не будем. Зачем ей этакой капитал?.. Она все равно что Христова невеста… Пущай мы с тобой про то знаем. Когда нужно, окажем ей пособие. стр.128
В уме она к словам матери добавила:
'Двадцать тысяч Васе пригодятся. А десять мы придержим. На что Калерии больше тысячи рублей?.. На глупости какие?.. Стриженым раздавать?..'
От матери она хоронила свое решение — совсем убежать — до самой последней минуты.
Накануне она сказала ей, уезжая домой:
— Мамаша, ежели мне невмоготу будет выносить мое постылое житье с Рудичем, вы не подымайте тревоги. Вам будет известно, где я. Здесь вы жить не хотите. Вот поедете к родным. Коли там вам придется по душе, наймете домик и перевезете свое добро. А разлетится к вам Рудич — вы сумеете его осадить.
В сумке увезла она капитал Калерии, но ничего еще не говорила об этом Васе. Он тоже молчит про то, с каким ответом уехал от Усатина. Что-то ей подсказывало, что ни с чем.
Сегодня она должна довести до того, чтобы он взял себе двадцать тысяч. Будет он допытываться, чьи это именно деньги — она скажет; а нет — так и не надо говорить. Мог и отец оставить ей с матерью.
Она еще раз и долго поглядела на мешок, потом поднялась и взяла его со стула в углу, положила на столик, под окном, спустила штору, зажгла свечу и стала ждать его так нетерпеливо, что хотела даже подняться на палубу.
Ночь совсем уже понадвинулась над пароходом.
XXXIII
Чай они пили в каюте Теркина, напротив через узкий коридорчик.
Был уже десятый час в исходе. На таком же узком откидном столике у окна чайный прибор расползся беспорядочно.
Серафима сидела на кровати, облокотясь о кожаную подушку, Теркин — на стуле, против окна. Штора была спущена. Горела одна свеча. В каюте было душно.
Разговор пошел не совсем так, как она желала. Теркин все еще не рассказал ей подробно, с чем он возвращался от Усатина. В Нижнем они решили сейчас же переехать на чугунку, с пристани, и с вечерним скорым поездом дальше, в Москву, где она и останется, а он съездит еще раз в Нижний. стр.129
— У меня, — заговорил он, закуривая папиросу, там, по
Яузе, в сторону от дороги к Троице, намечено местечко. Ты московские-то урочища мало знаешь, Сима?
