— Что ж, каждый фанатик так поступает и чувствует.
— Ты сам говоришь: фанатик!
— Фанатизм-то, умные люди писали, — верх убежденности, Сима!
— Ах, полно!
Она подошла к нему, опустила на его плечо обе руки, поцеловала его в лоб и затуманилась.
— Да что ж ты так волнуешься? — спросил он довольно ласково.
— То, Вася, что я не хотела нашу встречу расстраивать… и думала отложить неприятный разговор до завтра. А к этому подошло…
— Какой еще разговор?
— Я здесь письмо нашла, когда вернулась. От нее.
— От кого?
— Да от Калерии же. Изволит извещать о своем приезде.
— Вот как!
Теркин поднялся и отошел к ступенькам террасы.
— Сима! — окликнул он. — Покажи мне это письмо, если там особых тайн нет.
— Изволь! Хоть сейчас! Лучше уж это поскорее с плеч спустить!
Она побежала в комнаты.
VIII
Между краснеющими стволами двух сосен, у самой калитки, вделана была доска для сиденья. Теркина потянуло туда, в тень и благоухание.
Он быстро спустился с террасы, пересек цветник, вошел в лес и присел на доску. Серафима его увидит и прибежит сюда. Да тут и лучше будет говорить о делах — люди не услышат.
Это была его первая мысль, и она его ударила в краску. стр.189
Сейчас же недовольство, похожее на нытье зубов, поднялось у него на сердце. То, что и как ему говорила Серафима, по поводу этого письма Калерии, ее тон, выражение насчет матери — оставили в нем тошный осадок и напомнили уже не в первый раз тайное участие в ее поступке с двоюродной сестрой.
Чего же выгораживать себя? Он — ее сообщник. Она ему отдала две трети суммы, завещанной стариком
Беспаловым своей племяннице. Положим, он выдал ей вексель, даже настоял на том, зимой; но он знал прекрасно, откуда эти деньги. Имел ли он право распорядиться ими? Ведь она ничего не писала Калерии. Целый почти год прошел с того времени, и он не спросил Серафимы, знает ли Калерия про смерть дяди, писала ли ей она или мать ее?
Какого же еще сообщничества?
Его глаза затуманенным взглядом остановились на фасаде дачи, построенной в виде терема, с петушками на острых крышах и башенкой, где он устроил себе кабинет. Ведь здесь они не живут, а скрываются. И дела его пошли бойко на утаенные деньги, и та, кого считают его женой, украдена им у законного мужа.
'Воровская жизнь!'
Эти два слова выскочили в его голове сами собой, как ясный отклик на тревогу совести.
'Да, воровская!' — повторил он уже от себя и не стал больше прибегать ни к каким «смазываниям» — так он называл всякие неискренние доводы в свое оправдание.
'Надо очиститься — и сразу!' — решил он без колебаний, и такое быстрое решение облегчило его, высвободило сразу из-под несносной тяжести.
В дверях террасы показалась Серафима. Она торопливо оглянулась вправо и влево, не нашла его, прищурилась, ища его глазами в цветнике.
Ее гибкий стан стал пышнее, волосы, закинутые на спину, давали ее красоте что-то и вызывающее, и чрезвычайно живописное. В другое время он сам бы бросился к ней целовать ее в искристые чудные глаза.
В ту минуту он нисколько не любовался ею. Эта женщина несла с собою новую позорящую тревогу, неизбежность объяснения, где он должен будет говорить с нею как со своей сообщницей и, наверно, выслушает от нее много ненужного, резкого, увидит опять, стр.190 в еще более ярком свете, растяжимую совесть женщины.
И едва ли не впервые сознал он, что красота еще не все, что чувственное влечение не владеет им всецело.
— Где ты? — окликнула Серафима со ступенек террасы.
— Здесь, на завалинке! В лесу!
— Отличное место!
Она скоро подошла, легко скользя подъемистыми ногами, в атласных туфлях, по мягкой хвое, поцеловала его в волосы.
— Подвинься! Будет места и на двоих.
Двоим было так тесно, что ее плечо плотно уперлось в его грудь.
Он опустил глаза и проговорил очень тихо:
— Нашла письмо?
— Вот оно.
Она держала письмо в левой руке, высвободила правую и развернула листок, в осьмушку, исписанный крупным, разгонистым, скорее мужским почерком.
— Хочешь, прочту? — спросила она.
— Зачем! Я сам.
Руки Калерии он до тех пор не видал. Разбирал он ее свободно. Серафима положила голову на его левое плечо и следила глазами вдоль строк, перечитывая письмо уже в четвертый раз.
— Видишь, Вася, от великих-то идей сестрица грамотности все-таки не добыла. Пишет 'пуститься в путь' без мягкого знака в неопределенном наклонении.
— Ах, Сима!
Теркин мотнул головой.
'Этакая у женщин злоба!' — подумал он.
Замечание Серафимы было слишком уж невеликодушно. Придираться к ошибке, да еще к такой мелкой и в письме, где он с первых же строк распознавал отличного «человека»! Калерия писала просто, без всяких подходов и намеков, извещала о своей поездке на Волгу. Оказывалось из этого письма, что тетка написала ей о смерти старика Беспалова несколько месяцев позднее. Она, должно быть, со стороны слышала, что ей достались какие-то деньги, бывшие в делах у дяди после отца; но она на этом не останавливалась, как на главном содержании своего письма. Скорее, она мечтала стр.191 о чем-то, завести что-то такое на родине, для чего надо бы раздобыться небольшим капиталом. Ей очень хотелось навестить и тетку, — той она писала в один день с Серафимой. Видно было, что ей известна история двоюродной сестры; и опять-таки никаких нескромностей не было в письме, ни фраз дешевого либеральничанья.
Теркин ожидал чего-нибудь слащавого, поучительного и вместе с тем на евангельский манер — и этого не оказалось. Так могла писать только искренняя, добродушная женщина, далеко не безграмотная, хотя и не твердая в мягких знаках.
Он довольно долго читал все четыре страницы и на некоторых строках останавливался. За ним нетерпеливо следила Серафима.
— Значит, — выговорила она, поднимая голову с его плеча. — Калерия Порфирьевна пожалует сначала сюда, а потом последует к мамаше.
— Может, завтра будет в Посаде, коли выехала в тот самый день, как назначила себе.
— И вдруг здесь плюхнется гостить! — вырвалось у Серафимы.
Слово «плюхнется» заставило его поморщиться.
— Как же нам ее не принять? — спросил он серьезно, и по его глазам Серафима увидала, что он
