— Еще бы!
Он силился стянуть с барина полотняный плащ и побежал вперед с балкона. Ему хотелось сегодня усердствовать… Будь он посмелее, он вступил бы с барином в разговор и постарался бы выведать: почему у него вид 'смутный'.
Должно быть, та «бесноватая» что-нибудь натворила; пожалуй, скандал произвела?
Умывался Василий Иваныч один, но на этот раз он допустил его до рукомойника, и Чурилину было так стр.257 отрадно, стоя вровень со столиком, поливать ему голову.
— Так и к обеду не бывала Калерия Порфирьевна? — спросил Теркин, когда карлик подавал ему полотенце.
— И к обеду не бывали.
— А как слышно: все забирает там?
— Доподлинно не слыхал, Василий Иваныч.
Он знал, что вчера еще умерла девочка, но не хотел смущать барина.
— Ты не врешь?
— Ей-ей!
'Ложь во спасение!' — подумал Чурилин и доложил, что самовар готов.
XXIII
В лице Калерии проступала сильная усталость. Теркин взглядывал на нее тревожно и боялся спросить, как «забирает» в Мироновке.
Калерия выпила чашку, отставила и лениво выговорила:
— Совсем не хочется пить.
Голос у нее звучал гораздо ниже обыкновенного и с легкой хрипотой.
— Уходите вы себя, голубушка, — порывисто выговорил он и еще тревожнее оглядел ее.
— Нет, сегодня у меня не особенно много было дела… Теперь лучше идет.
— Однако сколько снесли на погост?
— Всего трое умерло… Вчера одна девочка… Так жалко!
Она сдержала слезы и отвернулась.
— Обо мне что… — начала она, меняя тон, — здесь у меня другое на душе.
— Об нас сокрушаетесь небось? Так это напрасно! Чего разбирать, Калерия Порфирьевна? Никто ни в чем не виноват! Каждый в себе носит свою кару и свое оправдание.
С отъезда Серафимы они еще ни разу не говорили об «истории». Теркин избегал такого объяснения, не хотел волновать ее, боялся и еще чего-то. Он должен был бы повиниться ей во всем, сказать, что с приезда ее охладел к Серафиме. А если доведет себя еще до стр.258 одного признания? Какого? Он не мог ответить прямо. С каждым часом она ему дороже, — он это чувствовал… И говорить с ней о Серафиме делалось все противнее.
Серафима чуть не выгнала Калерии, когда та пришла к ней, вся в слезах, со словами любви и прощения… И его она в первый день принималась несколько раз упрашивать за свою 'злодейку'.
— Неужели так все у вас и порвано? — спросила Калерия и поникла головой.
Ей заметно нездоровилось.
— Я готов исполнить что нужно… позаботиться о судьбе ее.
— Эх, голубчик! Это на вас не похоже. Ведь она не за деньги сошлась с вами.
— Я этого не говорю!
— Бросите вы ее… она погибнет. Помяните мое слово.
— Что ж мне делать? — почти крикнул он и встал со стула. — Я не могу напускать на себя того, чего нет во мне. Ну любил и привязался бы, быть может, на всю жизнь… На женитьбу пошел бы раньше. Но одной красоты мало, Калерия Порфирьевна. Вы говорите: она без меня погибнет! А я бы с ней погиб… Во мне две силы борются: одна хищная, другая душевная. Вам я как на духу покаюсь.
Он круто повернулся и опять подсел к ней. Ему вдруг стало легко и почти радостно от этих слов. Потребность новой исповеди перед ней назрела. Ничего уже он не боялся, никакой обмолвки…
— Погиб бы я с ней! У Серафимы в душе Бога нет!.. Я и сам в праведники не гожусь… Жил я вдалеке от помыслов о Божеском законе… На таких, как вы, мне стыдно смотреть… Но во мне, благодаря Создателю, нет закоренелости. И я почуял, что сожительство с Серафимой окончательно превратило бы меня в зверя.
— Как вы жестоки к ней! — тихо вырвалось у Калерии.
— Нет, ей-ей, не жесток!.. И верьте мне, родная, я не хочу прикрывать таким приговором собственную дрянность. Она кричала здесь: 'все мужчины — предатели!'
В том числе и я, первый… Что ж… Ко мне она прилепилась… Плотью или сердцем — это ее дело… Я не стану разбирать… Я ей был дороже, чем она стр.259 мне, — каюсь. И стал я распознавать это еще до приезда вашего. На ярмарке, в Нижнем, встретился я с одной актрисой… когда-то ухаживал, был даже влюблен. Теперь она совсем свихнулась и вдобавок пьянчужка, по собственному сознанию, а с ней у меня чуть не дошло…
Он остановился и покраснел. Это признание вылетело у него легко, но тотчас же испугало… Ему совестно было поднять глаза на Калерию.
— Вот видите, Василий Иваныч… Вы повинились ли ей?
— Нет, скрыл, и это скверно, знаю! Но тогда-то я догадался, что сердцем моим она уже не владеет, не трогает меня, нет в ней чего-то особенного, — он чуть было не обмолвился: 'того, что в вас есть'. — Если б не ее ревность и не наш разрыв, я бы жил с ней, даже и в законном браке, без высшей душевной связи, и всякому моему хищничеству она стала бы поблажать. Вас она всегда ненавидела, а здесь впервые почуяла, что ей нельзя с вами тягаться.
— В чем, голубчик?
Щеки его запылали. Он смешался и мог только выговорить:
— Ни в чем нельзя… кроме чувственной прелести. А прелесть эта на меня уже не действовала.
Он смолк и глубоко перевел дух. Калерия, бледная и с поблеклым взглядом, вся сгорбилась и приложила ладонь к голове: ей было не по себе — в голове начиналась тяжесть и в ребрах ныло; она перемогалась.
— Любовь все может пересоздать, Василий Иваныч… Как умела, она любила вас… Пожалейте ее, Христа ради! Ведь она человек, а не зверь…
— Я ей простил… Да и как не простить, коли вы за нее так сокрушаетесь? Вы! Не меня она собралась со свету убрать, а вас! Ее ни прощение, ни жалость не переделает… Настоящая-то ее натура дала себя знать. Будь я воспитан в строгом благочестии, я бы скорее схиму на себя надел, даже и в мои годы, но вериг брачного сожительства с нею не наложил бы на себя!
Теркин схватил ее руку, — она уже сняла с нее перевязку,
— и придержал ее в своих руках.
— Калерия Порфирьевна! Н/ешто мне не страшно было каяться вот сейчас? Ведь я себя показал вам без всякой прикрасы. Вы можете отшатнуться от меня… Это выше сил моих: любви нет, веры нет в душу той, стр.260 с кем судьба свела… Как же быть?.. И меня пожалейте! Родная…
Губы его прильнули к прозрачной руке Калерии. Рука была горячая и нервно вздрагивала.
— Не целуйте!.. Голубчик! Василий Иваныч… За что? Да и боюсь я…
— Чего?
— От меня еще прикинется к вам болезнь… Знаете… сколько ни умывай руки… все есть опасность… Особенно там, в избах.
И, спохватившись, как бы не испугать его, она заговорила быстрее. Он заметил, как она коротко дышала.
— Скорблю я за вас, милый вы мой Василий Иваныч. Вас я еще сильнее жалею, чем ее. То, что вы мне сейчас сказали, — чистейшая правда… Я вам верю… Господь вас ведет к другой жизни, — это для меня
