28 сентября 186*
2-й час. — Пятница
Это был разговор, но больше разговоров уже не будет.
Он пришел ко мне вечером. Я не смела громко обрадоваться. Показалось мне, что в лице его было гораздо больше ласки и задушевности, чем когда-либо. Он сел около меня на диван с таким видом, как будто собирается хорошенько потолковать со мной.
После кое-каких фраз вдруг я слышу, что он перешел к самому себе.
Он точно будто исповедовался вслух… Говорил он все так же медленно и просто, как всегда, и сам может быть удивлялся, что начал рассказывать про себя женщине.
Я не сумею записать здесь его речи. У меня будет совсем не тот язык, не будет его задушевности, ни его слов. Я прибавлю от себя разные завитушки, к которым приучили меня умники.
Как ясно и чисто в душе этого человека! Он говорит: 'Я учусь тому-то, для того-то', — и вы чувствуете, что он добьется всего, что хочет знать.
Я думала, что он книгоед, сухой ученый, окаменелый и застывший на мелочах. Как я ошибалась! Вот его слова:
— Все это черновая работа. Я учусь, чтоб думать. А после начнется жизнь для идеи. На идею она и положится.
Степа говорил мне почти то же про себя; но у него нет той прочности, нет той веры в себя, нет той простоты и ясности.
Вот такими и были мудрецы во все времена. Так мне кажется, по крайней мере. Они знали все, что можно было знать в их время; но им мало было этого знания. Они поднимались умом и душой своей до самого верху и оттуда открывали людям новую правду…
Ничего такого он не объявлял о себе. Я сама это сочинила; но иначе я не хочу его понимать!
Я слушала его не дыша, глотая каждое его слово, и в то же время шла дальше его слов, думала за него…
Он замолчал. Ему не нужно было моего ответа; замечаний он также не ждал, но он ждал чего-то и чрез несколько секунд прибавил:
— Вот видите, Марья Михайловна, какой я нигилист. Вы этаких не боитесь?
Слова: 'не боитесь', — звучали каким-то другим вопросом.
Я ничего не ответила. Для меня возможен был один ответ, но никогда он его не услышит.
— Вы видите, — начал он опять, — что для меня жизнь — дело простое. Я хотел бы отделить свои цели от того, что вы как-то назвали pot-au-feu.
— Вам нужна добрая жена? — спросила я, сделавши над собою неимоверное усилие, чтоб голос мой не дрогнул.
— Да, это благое дело.
— Нужна для работы?
— Без этого и работа не будет спориться.
— И больше ни для чего?
— Как же — ни для чего. Я не проживу без прочной связи с женщиной.
— И вам есть чем любить? — спросила я чуть слышно.
— Еще бы! Я мужик простой, без хитростей; коли к кому привяжусь, так значит, мне это нужно будет.
Я не знаю, что со мной сделалось. Меня жгли точно на медленном огне. И вспышки надежды, и уколы едкой боли переменялись каждую секунду…
— Вы теперь уж не воспитываете себя больше?
Эти слова долетели до меня и разбудили меня.
Я была в каком-то горячечном забытьи.
— Я ничего не в состоянии делать теперь…
Ответ мой вылетел без всякого участия моей воли. Верно, звук моего голоса поразил его: он вздрогнул.
— Да что же вам делать?..
— Да, — перебила я его вдруг, — знаю, что вы мне скажете. Вы уж говорили мне, что я своего рода совершенство. Неужели вы в меня верите, Александр Петрович?
— Как это: верите? Я не смекаю.
— Т. е. думаете, что такая барыня годна на что-нибудь.
— И очень.
— И такой женщиной можно удовлетвориться?
— Можно с ней прожить весь свой век припеваючи…
Почему-то мне послышалась насмешка в его фразе, и особенно в слове припеваючи.
Я почти умоляющим шепотом проронила:
— Пощадите меня, — и замерла, не смея даже протянуть к нему руки.
Тут он, видно, понял немного, каково мне было. Он взял меня за руку и выговорил с глубоким доверием и с особой, суровой лаской:
— Какой же еще желать женщины, коли вы не годитесь?
Я… вырвала руку и отвечала ему жестким, почти церемонным молчанием. Я превзошла себя в притворстве.
Он взглянул на меня удивленно.
— Ответьте мне только на одну вещь, — говорю я ему после паузы.
— Извольте.
— Но без малейшей утайки.
— Извольте, без утайки.
— В вашем pot-au-feu вы полагаете идеал жизни с женщиной?
— Нет.
— Что ж это?
— Необходимость.
— Как же вы соедините эту необходимость с любовью?
— Когда нужно привязываться, когда здоровый человек не может жить без женщины, нельзя же возмущаться тем, что pot-au-feu будет такой, каким ему быть следует.
— Вы его станете терпеть, и только?
Зачем жизнь идет годы и десятки лет? Ведь настают же минуты, когда вы переживете и поймете в один миг, до чего не добрались долгим опытом!
Да, я все поняла, поняла больше и лучше его самого.
Я вижу теперь, какую любовь найдет женщина около этого человека. Он будет ее любить верно, крепко, горячо; но никогда не помирится она с своей долей, если не сумеет подняться до его души, до его кровного дела.
Зачем скрывать: он привязался ко мне. Он готов назвать меня женой. Мне стоило сегодня сказать слово, и он был бы мой.
Но я не сказала этого слова. После допроса я поблагодарила его, встала с дивана и, кроме каких-то пошлостей, он от меня больше ничего не услыхал.
Догадался ли он, помогла ли ему вся его ученость догадаться, как женщина в одно мгновение видит вдаль всю судьбу и среди пытки подавляет в себе бабью распущенность…
Чтоб я была его женой, сознавая, что он будет меня любить, только как не злую, не скупую и не скучную женщину? Чтоб я чувствовала ежесекундно глубокую пропасть моего pot-au-feu и его настоящей, духовной, самоотверженной жизни? Чтобы его нетребовательность и терпимость кололи меня хуже всякого ножа и говорили про безвыходность моего невежества, моей узости, моей беспомощности пред теми вечными задачами, которым он служит и будет служить?
Никогда, о, никогда!
