столовой одна еще с четверть часа. Свечи в двух канделябрах ярко горели. Пасхальная еда переливала яркими красками. Тишина точно испугала ее. Она подперла рукой голову, и взор ее еще долго уходил в один из углов комнаты. Решение было принято бесповоротно. Арестант выйдет из своего заключения. Он не может быть вором! Вот он на свободе! Дело решится в его пользу. Выпишет она ему адвоката из Петербурга, если здешние плохи. Не пройдет и полугода…
Румянец покрыл ее щеки. Пора ей сбросить с себя тяжесть постылой жизни: пришел и для нее светлый праздник!..
XXVI
О Третьяковской галерее Тася часто слыхала, но никогда еще не попадала в нее.
Она доехала одна. Ее везли по Замоскворечью, переехали два моста, повернули направо, потом в какой-то переулок. Извозчик не сразу нашел дом.
Тася прошла нижней залой с несколькими перегородками. У лестницы во второй этаж ждал ее Рубцов.
В первый раз она немного смутилась. Он жал ей руку и ласково оглядывал ее.
— Как много картин… — выговорила она тоном девочки.
— Наверху еще больше. Там новейшие мастера. А тут старые. Все — русское искусство. Видели по дороге, какая богатая коллекция ивановских этюдов?..
Она должна было сознаться, что про Иванова слыхала что-то очень смутно, никогда даже не видела его большой картины.
— Ведь она здесь, в Румянцевском музее висит, — сказал Рубцов, — как же вы?
— Да я, — чистосердечно призналась она, — ничего не знаю. Люблю красивые картинки… а хорошенько ничего не видала.
Ей легче стало после того, как она повинилась Рубцову в своей неразвитости по этой части.
— Очень уж в театр ушли, — приятельски заметил он и повел ее опять к выходу.
Он все знал, начал указывать ей на портреты работы старых русских мастеров. И фамилий она таких никогда не слыхала. Постояли они потом перед этюдами Иванова. Рубцов много ей рассказывал про этого художника, про его жизнь в Италии, спросил: помнит ли она воспоминания о нем Тургенева? Тася вспомнила и очень этому обрадовалась. Также и про Брюллова говорил он ей, когда они стояли перед его вещами.
'Вот он все знает, — думала Тася, — даром что купеческий сын; а я круглая невежда — генеральская дочь!'
Но это ее не раздражало. Она сказала ему почти то же вслух, когда они поднялись наверх. Рубцов рассмеялся.
— Всякому свое, — заметил он, — большой премудрости тут нет… захаживал, почитывал кое-что…
Присели они на диван у перил лестницы. Справа, и слева, и против них глядели из золотых и черных рам портреты, ландшафты, жанры с русскими лицами, типами, видами, колоритом, освещением. Весь этот труд и талант говорили Тасе, что можно сделать, если идти по своей настоящей дороге. Рубцов точно угадал ее мысль.
— Таисия Валентиновна, — начал он вполголоса, — вы в себе истинное призвание чувствуете насчет сцены?
— О да! — вырвалось у нее. — А вы как на это смотрите, что я в актерки идти хочу?
— Как следует смотрю. Если б девушка, как вы, была моей женой и захотела бы этому делу себя посвятить — я бы всей душой поддержал ее.
Щеки Таси загорелись. Рубцов исподлобья поглядел на нее.
— Я не думала, что вы так широко смотрите на вещи, — выговорила она.
— Не обижайте. Ежовый у меня облик. Таким уж воспитался. А внутри у меня другое. Не все же господам понимать, что такое талант, любить художество. Вот, смотрите, купеческая коллекция-то… А как составлена! С любовью-с… И писатели русские все собраны. Не одни тут деньги — и любви немало. Так точно и насчет театрального искусства. Неужли хорошей девушке или женщине не идти на сцену оттого, что в актерском звании много соблазну? Идите с Богом! — Он взял ее за руку. — Я вас отговаривать не стану.
Они поглядели друг на друга; Тася отняла свою руку и сидела молча.
— Таисия Валентиновна, — окликнул ее Рубцов, — можно ли нам столковаться, а?
— Отчего же нельзя? — спросила она, отводя немного голову.
— Ой ли?
Рубцов радостно вздохнул и встал.
Снизу показались две барыни с девочкой.
Еще с полчаса оставалась молодая пара в верхней зале. Рубцов продолжал все рассказывать Тасе. Многих писателей она не узнавала по портретам. Картины были для нее новизной. Ее никогда не возили на выставки. И эта галерея стала ей мила. Здесь что-то началось новое. Она нашла прочного человека, способного поддержать ее. Он ее любит, просит ее руки, соглашается сразу на то, чтобы она была актрисой. Офицер или камер-юнкер заставил бы сойти со сцены, если б и влюбился, да и родня каждого жениха 'хорошей фамилии'. А это люди новые, ни от кого не зависят, кроме самих себя.
Вот и она купчихой будет. И славно!.. Они сходили по лестнице под руку. Еще раз постояли они внизу, перед эскизами Иванова и перед портретами Брюллова и Тропинина.
— Мы побываем здесь еще раз, — сказала Тася на крыльце.
— Хоть каждое воскресенье. Я ведь теперь на фабрике.
У ней было такое чувство, точно он ее давнишний друг, назначенный ей в мужья и покровители.
'Купчиха и артистка. Славно', — решила про себя Тася.
XXVII
— Вас господин Нетов желает видеть, — доложил Палтусову солдатик.
Евлампий Григорьевич вошел скорыми шагами, во фраке, с портфелем под мышкой и с крестом на груди. На лице его играл румянец; волосы он отпустил.
Палтусов принял его точно у себя дома в кабинете, без всякой неловкости.
— Милости прошу, — указал он ему на кушетку. Нетов сел и положил портфель рядом с собой.
— Я к вам-с, — торопливо заговорил он и тотчас же оглянулся. — Мы одни?
— Как видите, — ответил Палтусов и сразу решил, что муж его доверительницы в расстройстве.
— Узнал я, что брат моей жены… вы знаете, она скончалась… Да… так брат… Николай Орестович начал против вас дело… И вот вы находитесь теперь… я к этому всему неприкосновенен. Это, с позволения сказать, — гадость… Вы человек в полной мере достойный. Я вас давно понял, Андрей Дмитриевич, и если бы я раньше узнал, то, конечно, ничего бы этого не было.
— Благодарю вас, — сказал Палтусов, ожидая, что дальше будет.
— Вы одни во всей Москве-с… человек с понятием. Помню я превосходно один наш разговор… у меня в кабинете. С той самой поры, можно сказать, я и встал на собственные ноги… три месяца трудился я… да- с… три месяца, а вы как бы изволили думать… вот сейчас…
Он взял портфель, отпер его и достал оттуда брошюрку в светленькой обертке, в восьмую долю.
— Это ваше произведение? — совершенно серьезно спросил Палтусов.
— Брошюра-с… мое жизнеописание: пускай видят, как человек дошел по полного понятия… Я с самого своего малолетства беру-с… когда мне отец по гривеннику на пряники давал. Но я не то что для восхваления себя, а открыть глаза всему нашему гражданству… народу-то православному… куда идут, кому
