Рубцов был прав. Обилие немецкого языка удивило Тасю. Ее прежде никогда не возили в Кремль в эту ночь. Немцы и французы пришли как на зрелище. Многие добросовестно запаслись восковыми свечами. То и дело слышались смех или энергические восклицания. Трещал и настоящий французский язык толстых модисток и перчаточниц из Столешникова переулка и с Рождественки.
Молоденький комми и аптекарские ученики увивались за парами «немок» с Кузнецкого.
— А где же наши? — спросила Тася Рубцова.
— Должно быть, на паперти Благовещенского. Хотите посмотреть на пасхи с куличами, там вон, где церковь-то Двенадцати апостолов, наверху?..
— Предложимте им…
В полусвете паперти Тася узнала Анну Серафимовну и Любашу. Уже больше двух недель, как Любаша почти перестала кланяться с «конпаньонкой». Тасю это смешило. Она не сердилась на крутую купеческую девицу, видела, что Рубцов на ее стороне.
— Куда же это провалились? — встретила их Любаша и вся вспыхнула, увидав, что Рубцов под руку с Тасей.
— Похристосуемся, — сказал Анне Серафимовне Рубцов.
— Дома, — проговорила она ласково и грустно, протягивая руку Тасе. — Вы ко мне… Пора уже… Сыро делается…
— А с вами? — насмешливо спросил Рубцов Любашу.
— Не желаю…
— Как угодно…
— Вы ко мне, Любаша? — пригласила Анна Серафимовна.
— Нет, мать дожидается. Прощайте, — резко обратилась ко всем Любаша и пошла.
Ее дожидалась своя коляска. На ночь Светлого Воскресенья Любаша почему-то возлагала тайные надежды. Но Рубцов даже не предложил ей подняться на Ивана Великого.
Да она бы и не поехала, если бы не надеялась на какой-нибудь разговор.
Разговора не вышло. Она видела, что дворянка отбила у нее того, кого она прочила себе в мужья.
'И наслаждайся!' — выразилась она мысленно, садясь в коляску.
Рубцов повел Станицыну и Тасю смотреть куличи и пасхи. Анна Серафимовна была особенно молчалива. Тася взяла ее за руку и прижалась к ней.
— Тяжело вам, голубушка? — полушепотом спросила она на ходу.
Анна Серафимовна поцеловала ее в лоб. Рубцов заметил это.
Когда они сходили с лестницы, собираясь домой, Рубцов взял Станицыну за руку, повыше кисти, и сказал, заглядывая ей в лицо:
— И на нашей, сестричка, улице праздник будет!
— На твоей-то и скоро, — шепнула она и, пропустив вперед Тасю, прибавила:- Что плошаешь?.. Вот тебе девушка… На красную бы горку…
Он тихо рассмеялся.
XXV
На разговенье внезапно явился Виктор Мироныч. Станицына только что села за стол с Тасей и Рубцовым — больше никого не было, — как вошел ее муж, во фраке и белом галстуке, улыбающийся своей нахальной усмешкой, поздоровался с ней английским рукопожатием, попросил познакомить его с Тасей, с недоумением поглядел на Рубцова и, когда Анна Серафимовна назвала его, протянул ему два пальца.
Появление мужа сначала рассердило Станицыну, но она тотчас же сообразила, что это неспроста, и внутренне обрадовалась. Она даже не спросила его, где же он остановился, почему не въехал к себе и не занял свою половину. Ему и прежде случалось жить в гостинице, а числиться в Петербурге или Париже.
— Были в Кремле? — спросил он, оглядывая их всех. — Нанюхались шкаликов?.. Все одно и то же.
Он пополнел. Его шея не так вытягивалась. Манеры сделались как бы попроще.
Тася незаметно оглядывала его. Рубцов кусал губы и презрительно на него поглядывал, чего, впрочем, Виктор Мироныч не замечал. У всех точно отшибло аппетит. Пасхальная баба в виде толстого ствола, вся в цукатах и заливных фигурках, стояла непочатой. До прихода Станицына поели немного пасхи и по одному яйцу. Ветчина и разные коместибли[167] стояли также нетронутыми.
— Какая охота портить желудок! — заметил брезгливо Виктор Мироныч, ни к чему не прикасаясь, но налил себе полстакана лафиту, выпил, поморщился и съел корочку хлеба.
Рубцов и Тася скоро ушли. На лестнице они условились осматривать вместе картинную галерею Третьякова на третий день праздника.
— Что это значит? — шепотом спросила его Тася, надевая свое пальто.
— Скоро конец всему будет… я это чую.
Они пожали друг другу руку и ласково переглянулись…
В столовой жена сидела на углу стола; муж прошелся раза два по комнате, потом подошел к ней и положил руку на стол.
— Annette, — заговорил он, поглядывая на нее боком, — вам мой приезд неприятен?
— Мне все равно, вы знаете, — сухо и твердо произнесла Анна Серафимовна. Она заметно побледнела.
— Я приехал вот зачем: хотите свободу?
— Какую? — точно машинально спросила она.
— Полную… Я предлагаю вам раздел имущества и развод. Вину я беру на себя.
— Вам это нужно?
— Конечно, иначе бы я не предлагал вам. А то, что вы надумали, — извините меня, — очень плохая сделка. Вы, я думаю, и сами это видите?
Она только повела головой.
— Сколько же вы желаете?
— Как это вы спросили! Кажется, я с вами джентльменом поступаю… Я беру свое состояние, у вас останется свое. Детей я у вас не отниму. Согласен давать на их воспитание.
— Не надо! — вырвалось у нее. Она помолчала.
— Вы женитесь? — спросила она и подняла голову.
— Зачем вам знать? Довольно того — я беру вину на себя. Если и обвенчаюсь, так не в России.
Она все поняла. Наскочил, значит, на какую-нибудь прелестницу… И нельзя иначе, как законным браком… А знает, что жена вины на себя не примет. Ну и пускай его разоряется. Неужели же жалеть его?
Детей она не отдаст, да и требовать он не посмеет, коли берет на себя вину.
Вдруг ей стало так весело, что даже дух захватило. Свобода! Когда же она и была нужнее, как не теперь?
И представилась ей комнатка в части. Лежит теперь арестант на кушетке один, слышит звон колоколов, а разговеться не с кем, рядом храпит хожалый, крыса скребется. Захотелось ей полететь туда, освободить, оправить, сказать ему еще раз, что она готова на все.
— Подумайте, — раздался в просторе высокой комнаты женоподобный голос Виктора Мироныча. — Я остановился в 'Славянском базаре'. Теперь уже поздно. Буду ждать ответа. Если вам неприятно меня видеть — пришлите адвоката.
Она отошла к окну, постояла с минуту, быстро обернулась и, сдерживая волнение, сказала громко:
— Согласна.
Через три минуты Станицын уехал. В белом пасхальном платье сидела Анна Серафимовна в опустелой
