так она называла целование руки у матери, — не могла не заметить Рубцову и Анне Серафимовне:
— Вас теперь, я вижу, и водой не разольешь.
— Что мы, собаки, что ли? — возразил Рубцов. — Эх, кузиночка! А еще Гамбетту видели живого.
XXXIII
Все перешли в гостиную; но Любаша и остальная молодежь, видя, что Рубцов отошел к окну вместе с Анною Серафимовною, потащила всех в мезонин, где помещался бильярд. Митроша сел с шурином играть в карты в вист. Для этого приглашена была одна из приживалок — майорша. Марфа Николаевна отдыхала после обеда с полчасика. За стол сели поздно, и глаза у ней слипались.
Она тихо подошла к племяннице, взяла ее за плечи, поцеловала в лоб и поглядела на Рубцова, стоявшего немного поодаль.
— Видишь, Сеня, сестрица-то у тебя какая?
И старуха нежно погладила племянницу по волосам. Глаза Анны Серафимовны так и горели в полусвете гостиной, где лампа и две свечи за карточным столом оставляли темноту по углам.
Рубцов загляделся на свою 'сестрицу'.
— Вам, тетенька, бай-бай? — спросила Анна Серафимовна.
— Я на полчасика… Ты посидишь?
— Детей я не видала с утра.
— Не съедят… Ну, я пойду, велю вам сладенького подать.
Тут только Анна Серафимовна вспомнила про ананас. Его сейчас принесли. Тетка была тронута и сказала шепотом:
— Пускай постоит! Тем не стоит давать.
Согнутая спина старухи, с красивыми очертаниями головы, исчезла в дверях следующей комнаты.
Рубцов указал Анне Серафимовне на два кресла у окна.
— Курите?
— Нет!
— Папенька не позволял? Он ведь на этот счет строг был.
— И у самой охоты не было.
Ей делалось все ловчее с ним и задушевнее, хотя он и не смотрел особенно ласково. Домашние обиды и дрянность мужа схватили ее за сердце, но она подавила это чувство. Она не станет ему изливаться. После, может быть, когда сойдутся совсем по-родственному.
— У вас сколько же деток? — спросил он, закуривая собственную хорошую сигару.
— Двое: мальчик и девочка.
— Красные детки? — Про мужа он не стал расспрашивать — она догадалась почему; сказал только вскользь: — Супруга вашего показали мне раз на выставке, в Париже.
Однако она сообщила ему, между прочим, когда подали им фрукты и конфеты, что берет все дело в свои руки.
— Ой ли? — вскрикнул он и встал.
Тут он расспросил ее про размеры дела, про мануфактуры мужа и про ее суконную фабрику. О фабрике она говорила больше и заохотила его посмотреть, и про свою школу упомянула.
— Хвалю! — кратко заметил он.
С директором у ней мало ладу, а контракт его еще не кончился. Директор — немец, упрям, держится своих приемов, а ей сдается, что многое надо бы изменить.
— Вы бы заглянули, — пригласила она.
— Как, вроде эксперта? — спросил он с ударением на 'э'.
— Вот, вот!
Прибежала Любаша угощать их 'своими конфетами', поднесенными ей Мандельштаубом.
— Маменька-то, — рассказала она им, — ни с того ни с сего генеральшу прикармливать стала, а та у ней серебряный шандал и стащила.
— Ах! — пожалела Анна Серафимовна.
— Да, все вышли, а она и стибрила. Зато настоящая генеральша… У ней кто чином выше из салопниц — тот ее и разжалобит скорее.
Они ничем не поддержали ее балагурства. Любаша убежала и крикнула им:
— Естественный подбор!..
Анна Серафимовна поняла намек. Рубцов крякнул и мотнул головой.
— Чудеса в решете, — начал он. — Москательный товар и происхождение видов Дарвина… и приживалки-генеральши!
— Нынче так пошло, — точно про себя заметила Анна Серафимовна.
— Да, на линии дворян, как мне на той неделе в Серпухове лакей в гостинице сказал.
Так они и проговорили вдвоем. Она узнала, что Рубцов еще не поступил ни на какое место. Всего больше рассказывал он про Америку; но у янки не все одобрял, а раза два обозвал их даже «жуликами» и прибавил, что везде у них взятка забралась. Францию хвалил.
Партия в вист кончилась. В зале стали играть и петь. Любаша играла бойко, но безалаберно, пела с выражением, но ничего не могла доделать.
— Ничего не любит кузиночка-то, — выговорил Рубцов, — только тешит себя!
Из половины Митроши доносились звуки корнета и гул механических фортепьян. Профессора он поил венгерским и угостил хором:
'Славься, славься, святая Русь!..'
XXXIV
Засвежело. Анна Серафимовна уехала от тетки в десятом часу. Рубцов проводил ее до коляски. Она взяла с него слово быть у ней через три дня.
— Муж уедет, — говорила она ему, — по делам управлюсь… Тогда на свободе… Буду ждать к обеду…
Коляска поднималась и опускалась. Горели сначала керосиновые фонари, потом пошел газ, переехали один мост, опять дорога пошла наизволок, городом, Кремлем — добрых полчаса на хороших рысях. Дом тетки уходил от нее и после разговора с Рубцовым обособился, выступал во всей своей характерности. Неужели и она живет так же? Чувство капитала, москательный товар, сукно: ведь не все ли едино?
'Затеи. Один дудит в трубу, другая озорничает, ничего не любят, ни для чего не живут, кроме себя. Как еще не повесятся с тоски — удивительное дело!'
Ефим сдержал лошадей у крыльца. Анна Серафимовна негромко позвонила. Сени освещались висячей лампой. Ей отворил швейцар — важный человек, приставленный мужем. Она его отпустит на днях. Белые, под мрамор, стены сеней и лестницы при матовом свете лампы отсвечивали молочным отливом.
На верхней площадке ее встретила не старая еще женщина — ее доверенная горничная-экономка Авдотья Ивановна, в короткой шелковой кацавейке и в «головке». Она ходила беззвучно, сохраняла следы красивых черт лица и говорила сладким московским говором.
— Что дети? — тихо спросила Анна Серафимовна.
— Уложили-с — започивали. Мадам тоже ушедши из детской.
При детях состояла англичанка бонна. Авдотья Ивановна пошла вперед со свечой через высокие, полные темноты парадные комнаты. Половина Виктора Мироныча помещалась внизу. Когда Анна Серафимовна бывала в гостях и даже дома одна, ни залы, ни двух гостиных не освещали.
