— Прекрасная, прекрасная погода, — повторил князь и сел на качающееся кресло.
— С бульвара? — обратился к нему Палтусов.
— Мало гуляет в этот час, мало, — проговорил князь и детски улыбнулся. — Ветерок есть. Который час?
— Пять часов, papa, — ответила княжна.
— Да, так и должно быть. Вы все ли в добром здоровье? — спросил он Палтусова. — Давно вас не было. Лида, я на полчасика… Газету принесли?
— Да, papa.
— Что есть… в депешах?
— Ничего особенного в политике. Большие холода в Париже… бедствие…
— А-а!.. Зима их одолела. Хе, хе!.. Скажите…
— Боятся, что их занесет снегом.
— Скажите пожалуйста!
Старичок зевнул, и его кругленькое чистое личико совершенно по-детски улыбнулось.
— Поди, papa…
— Я пойду…
Он встал, сделал ножкой Палтусову, подмигнул еще и вышел скорыми шажками.
Этот старичок наводит на Палтусова род усыпления. Когда он говорил, у Палтусова пробегали мурашки по затылку и по спине, точно ему кто чешет пятки мягкой щеткой.
— Как князь свеж, — сказал тихо Палтусов, когда шаги старика стихли в зале.
— Да, я очень довольна его здоровьем… особенно в эту зиму.
— Ему который?
— Семьдесят три.
Палтусов помолчал.
— Кузина, ваша жизнь вся ушла на мать, на братьев, на отца… Ну, а после его кончины?
Она сделала движение.
— Но ведь это будет. Останетесь вы одни… Вы еще вон какая…
— André, я не люблю этой темы.
— Напрасно-с… На что же вторая половина жизни пойдет? Все abnégation[92] да recueillement.[93] Ведь это все отрицательные величины, как математики называют.
— Я не согласна. У меня есть жизнь, вы это знаете. Маленькая, по-вашему. По моим силам и правилам, André. Я вас слушала сейчас, до прихода papa, не спорила с вами. Вы правы… в фактах. Но сами-то вы следите ли за собой? Простите мне cette réprimande,[94] уж я старуха… Надо следить за собой, а то легко s'embourber…[95]
— Какие страшные слова, кузина!
— Мне кажется, это настоящее слово. По-русски вышло бы резче, — прибавила она с умной усмешкой. — Хотите, чтоб я сказала вам мое впечатление… насчет вас?..
— Говорите.
— Вы уж не тот, что год тому назад. У вас были другие… d'autres aspirations…[96] Вы начали смеяться над вашим увлечением, над тем, что вы были в Сербии… волонтером, и потом в Болгарии. Я знаю, что можно смотреть на все это не так, как кричали в газетах… которые стояли за славян. Но я вас лично беру. Тогда я как-то вас больше понимала. Вы слушали лекции, хотели держать экзамен… Я ждала вас на другой дороге.
— Какой? — почти крикнул Палтусов и перевернулся в кресле. — В ученые я не метил, чиновником не хочу быть — и это мне надо поставить в заслугу. Я изучаю русское общество, кузина, новые его слои… смотрю на себя как на пионера.
— Пионер, — повторила княжна и на секунду закрыла глаза.
— Ищу живого и выгодного дела.
— Выгодного, André?
— А то как же? В этом сила — поверьте мне. Без опоры в накопленном труде ничего нельзя достать.
— Для себя?
— Нет-с, не для себя, а для того же общества, для массы, для трудового люда. Я тоже народник, я, кузина, чувствую в себе связь и с мужиком, и с фабричным, и со всяким, кто потеет… pardon за это неизящное слово.
— Может быть… Только вы другой стали, André!.. И в очень короткое время.
— Не мудрено… Но не говорит ли в вас задетое сословное чувство?
— Вы, сколько я вижу, не стыдитесь вашего происхождения.
— Расу допускаю. Но особенно не горжусь тем, что я видел в своей фамилии.
— Зачем это трогать?
— Это законная жалоба, кузина… Родители передают нам наследственно не запасы душевного здоровья, а часто одно вырождение.
— На то есть свобода воли, André!
— Свобода воли! А я вам скажу, что если кто из нас в течение десяти лет не свихнется, он должен смотреть на себя как на героя!
— Всё родители виноваты?
— Наполовину — да.
Он встал, подошел к ней и нагнул голову.
— Пора мне. Продолжение следует.
— Sans rancune, André.[97]
— Еще бы!.. Вы вобрали в себя всю добродетель нашего фобура.
— Не останетесь обедать?
— Нет, не могу. Зван.
— Dans la finance?[98]
— К купчихе на сверхъестественную привозную рыбу… barbue.[99] В Москве-то!
— Bon appétit![100]
Он поцеловал у нее руку.
XXVI
Поздно раскрыл глаза Палтусов. Купеческий обед с выписной рыбой «barbue» затянулся. Было выпито много разных крюшонов и ликеров. Он это не очень любил. Но отказываться от обедов, ужинов и даже попоек ему уже нельзя. Он скоро распознал, что за исключением двух-трех домов построже, вроде дома Нетовых, все держится 'за компанию' в широком, московском значении этого слова. Без приятелей, питья брудершафтов, без «голубчика» и «мамочки» никогда не войдешь в нутро колоссальной машины, выкидывающей рубли, акции, тюки хлопка, штуки «пунцового» товара. Художественные стороны натуры Палтусова помогали ему… Он часто забавлялся про себя. Каждый день заводились у него новые связи. Ему ничего не стоило, без всякого ущерба своему достоинству, подойти к тону любого «обывателя». И никто, как думалось ему, не понимал его. Иной, быть может, считал за пройдоху, за «стрекулиста»; но ни у кого не хватало ума и чутья, чтобы определить то, что он считал своим 'мировоззрением'.
Шторы были спущены в его спальне. Он еще жил в меблированных комнатах, но за квартиру дал задаток; переберется в конце января. Ему жаль будет этих номеров. Здесь он чувствовал себя свободно, молодо, точно какой приезжий, успешно хлопочущий по отысканию наследства. Номерная жизнь напоминает ему и военную службу, и время слушания лекций, и заграничные поездки.
Номера, где он жил, считались дорогими и порядочными. Но нравы в них держались такие же, как и
