XX
Палтусов приехал к концу первой части концерта. Он остановился у входа в гостиную с арками. Наплыв публики показался ему чрезвычайным. Куда он ни поглядит, везде туалеты, туалеты, открытые или полуобнаженные руки, цветы. Правда, тут же 'вся Москва', и та, что притворяется любительницей музыки, и та, что не знает, где ей показать себя. Он давно говорит, что «музыкалка» превратилась в выставку нарядов и невест, в вечернюю Голофтеевскую галерею, куда ездят лорнировать, шептаться по углам, громко говорить посредине, зевать, встречаться со знакомыми на разъезде. Большой город, большое общество, когда видишь его в куче, и деньгами пахнет, и пожить хочется всем…
Глаза Палтусова искали Анну Серафимовну. Он вспомнил, что видал ее прежде в дальней зале, в сторонке за карнизом… В большую залу он не пойдет. Там ее, наверно, нет. До антракта он постоял у первой арки, позади длинного хвоста мужчин, очень прифранченных. Поклонился он хорошенькой докторше в розовом шелковом платье, другой тоже красивенькой женщине, жене адвоката, оглядел двух жидовочек, с тонкими профилями, в перетянутых донельзя лифах, и трех девиц в белых кашемировых платьях с высоким воротом, сидевших точно в молочной ванне.
Длинный молодой человек с худощавым румяным лицом и русой бородкой, во фраке, остановил Палтусова, когда он начал пробираться чрез гостиную.
— А, доктор! — откликнулся Палтусов, пожимая ему руку. — Я думал, вы в Париже.
— Всю зиму здесь, — ответил тот с кисловатой усмешкой.
— Все по женским болезням практикуете?
— Как же.
— Со старыми княгинями возитесь?
Доктор повел плечами и засмеялся.
— Всяких успехов! — сказал ему Палтусов и пошел дальше.
Доктор жил когда-то в Фиваиде — на Сретенке, но он тотчас по окончании курса поехал домашним врачом с барской фамилией в Париж и на итальянскую зимовку и с тех пор понагрел уже руки около худосочных богатеньких и стареньких княгинь. Как личность и по репутации он был довольно-таки ему противен.
По теории Палтусова, можно было располагать к себе женщин, но непременно молодых, если уже не красивых, завязывать через них связи, пользоваться их доверием, но ни в каком случае не действовать через них на мужей и не ухаживать за ними из личных расчетов, когда они стары да еще имеют на вас любовные виды. Доктор не отвечал такой программе.
— А! Палтусов, голубчик! — окликнул сзади ласковый, низковатый женский голос.
Он обернулся. Перед ним заблестели два черных бархатных глаза, смотревшие на него бойко и весело. Ему протягивала белую полуоткрытую руку в светлой шведской перчатке статная, полногрудая, красивая дама лет под тридцать, брюнетка, в богатом пестром платье, переливающем всевозможными цветами. Голова ее, с отблеском черных волос, белые зубы, молочная шея, яркий алый рот заиграли перед Палтусовым. На груди блестела брильянтовая брошка.
— Людмила Петровна!
— Хорош, батюшка! Полгода глаз не кажет!
— Виноват! Не оправдываюсь…
Это была его давнишняя знакомая Людмила Петровна Рогожина. Он еще офицером ездил в дом ее отца, читал ей книжки, немножко ухаживал. Тогда уже она обещала развернуться в роскошную женщину. Из небогатой купеческой семьи она попала за миллионера-мануфактуриста.
Сзади, из-за плеча, улыбался супруг, белый, с розовыми щеками, пухлый, обросший каким-то мохом вместо волос, маленького роста, с начинающимся брюшком, во фраке и белом галстуке. Он нес голубую с серебром накидку жены.
— Артамон Лукич, мое почтение! — кивнул ему Палтусов и сделал ручкой.
Тот усиленно замотал белокурой головой с плоскими припомаженными височками.
— Виноват, — повторил Палтусов и нагнул голову к плечу Рогожиной.
— Бестия-то та уехала? — шепнула она ему в ухо.
— Какая бестия? — рассмеялся он.
— А та! Нетиха!.. Кривляка-то!.. Дохлая!.. При ней небось состоите в адъютантах?
— Полноте!
— Да уж нечего! Все знаю! Ну, Бог простит. Вот что, голубчик. Ко мне в среду на масленице. Большой пляс. Невесту какую подхватить можно!.. У меня и титулованные будут. Пальчики оближете.
— Хорошо!
— То-то же. Без обмана.
Она пожала ему руку и поплыла. Супруг тоже пожал руку и прибавил сладким тенорком:
— Без обману! Ха, ха, ха! В среду!
XXI
Из своего угла Анна Серафимовна видела, как вошел Палтусов, с кем раскланивался, с кем поговорил. Рогожина в этот вечер показалась ей особенно красивой. Они были с ней когда-то приятельницами и до сих пор на «ты». Анна Серафимовна редко ездит к ней. Очень уж в этом доме 'ветерок порхает', как она выражалась.
Когда Рогожина пожимала руку Палтусову, а потом что-то сказала ему на ухо, Анну Серафимовну ударило в жар… Она начала обмахиваться веером.
— Вот вы где! — заслышался сбоку голос Палтусова.
Он тотчас же сел рядом с ней.
— Сейчас приехали? — спросила она не тем тоном, каким бы сама желала.
— Перед антрактом.
Станицына показалась ему в этот вечер гораздо больше дамой, чем когда-либо. В ней он ценил чистоту русского старонародного типа. Таких бровей ни у кого не было в этой гостиной, да и глаз также. Стан ее сохранил девическую стройность. В ней чувствовалась страстность женщины, не знавшей ни супружеской любви, ни запретных наслаждений.
— У Рогожиной на масленице большой пляс, — заговорил Палтусов, — вы будете?
— Она меня не звала.
— Конечно, позовет, поезжайте, — убедительно выговорил он.
— А вы? Собираетесь небось?
— Буду.
— Видите что, Андрей Дмитриевич, — продолжала Станицына потише, — мне как-то неловко.
В первый раз она говорила нечто такое постороннему.
— Ах, полноте! — возразил Палтусов. — Зачем это делать из себя жертву?
— Я не делаю, Андрей Дмитриевич, — перебила она и сдвинула брови.
— Делаете! — горячо, но дружеским звуком повторил Палтусов. — Из-за чего же вам отказывать себе во всем? Из-за того, что ваш супруг…
Она остановила его взглядом.
— Ну, не буду… Только вы, пожалуйста, не отказывайтесь от бала у Рогожиной, — рука его протянулась к ней, — попляшем, поедим, шампанского попьем. Кадриль мне пожалуйте сейчас же.
Никогда Палтусов не говорил с ней так оживленно и добродушно.
— Не знаю… платье…
— Ах, Боже мой!
