недоумевала или затаивала в себе наплывы недовольства и недоумения.
В гостиной бронзовые часы на мраморном консоле пробили половину.
Это была половина второго. Антонина Сергеевна приподнялась, спустила ноги, встала и перешла в будуар.
Спать она не могла. В котором бы часу он ни вернулся, она пойдет к нему, и как бы он ни принял ее, она должна ему сказать, что виновата, что ее выходка недостойна ее.
Чем ближе подходила эта минута, тем трепетнее делалось ее желание прильнуть к нему, вызвать в нем чувство понимания того, что подготовило в ней взрыв. Кто знает? Быть может, это заново сблизит их, и он покажет ей опять глубину своей души, и они опять будут как одно существо… Кто знает?..
Звонок в передней заставил ее вздрогнуть, — она ходила взад и вперед, — и оправить свой туалет. Дверь отворили не сразу, должно быть, дежурный человек задремал. Но ее удерживало стыдливое чувство, она не пошла окликнуть его.
Вот его шаги, мягкие, в калошах, и потом в сапогах, по зале, до двери и в коридорчик и кабинет… Он раздевается всегда один, и шаги лакея послышались позднее, когда тот пришел убрать стенную лампу.
И все замолкло. Она не могла дольше ждать и быстрыми, легкими шагами перешла обе большие комнаты.
На пороге его кабинета она остановилась, постучаться не посмела и тихо отворила дверь, думая, что он уже в спальне.
Александр Ильич, совсем еще одетый, стоял у стола и клал на него бумажник. Только одна свеча была зажжена, в широком подсвечнике, под бронзовым щитком. Ковер глушил ее шаги, но он быстро обернулся и даже чуть заметно вздрогнул.
— Это вы? — спросил он спокойно и бесстрастно. Она подошла к нему, взяла за обе руки, припала головой к его плечу и неудержимо заплакала. Все ее существо отдавалось, против ее воли, этому человеку. Быть брошенной им сейчас было страшнее всего…
— Прости! — прерывающимся воплем вырвалось у нее.
Не отрывая от нее рук, он посадил ее на диван и сам сел.
Ей слышался его ровный голос, слова человека, который не может иначе отнестись к ней, как с чувством недосягаемого превосходства. Она просит пощады, он ее дает, но предваряет ее, что еще такая же 'безумная выходка' — и он навсегда оградит свою личность.
Полегоньку она перестала плакать.
— Да, — выговорила она с усилием, — ты меня жалеешь, только, не больше, а я…
Она хотела сказать: 'без тебя жить не могу', но не сказала этого; даже удивилась, почему эти слова не вышли наружу.
— Ты меня любишь? Но любовь разная бывает, Нина. Постарайся получше понять твоего мужа и доказывать, что его личность для тебя предмет уважения, а не диких обличений.
Он помолчал и, не переменяя позы, добавил:
— Я повторю то же, что оказал тебе там. Если тебе угодно принимать господ Ихменьевых, пускай они будут твои гости. Даже в эпоху моих крайних увлечений я не очень-то льнул к таким полукомическим мученикам, в которых, правда, мало опасного, да и героического еще меньше… А теперь… пора спать. Поздно…
Она подставила ему свой горячий лоб, и он прикоснулся к нему концом своих усов. Это прикосновение дало ей почувствовать, что ничего не сделано… Душа этого человека не раскрылась перед нею… Ее любовь не согрела его до возможности горячих излияний.
Он великодушно простил ее, как провинившуюся девочку, и только.
— Прощай! — выговорила она подавленным звуком.
В темном коридоре она остановилась и ощупью нашла ступени и дверь в залу; она не хотела возвращаться и беспокоить его просьбой посветить ей.
Она прошла темными большими комнатами на свет от лампы в ее будуаре, и засвежевший воздух старых предводительских хором дал ей физическое ощущение дрожи.
Тут через неделю будут обеды и приемы… Тут же будут пить здоровье нового предводителя и за столом говорить разные нынешние слова, обдающие ее запахом чего-то тупо-хищного и злорадно- самодовольного. И представителем всех этих воскресших замашек и поползновений будет Александр Ильич Гаярин, первая голова в губернии, которому давно уже простили его крестьянскую рубаху и ремешок вокруг головы и все идеи, прозванные со времен Фамусова 'завиральными'.
Еле дотащилась она до постели.
XI
— Господин Ихменьев желают вас видеть… прикажете принять? — доложил лакей Антонине Сергеевне в дверях ее будуара.
Она сидела с книгой у окна. Но сумерки совсем уже понадвинулись. Ей хотелось дочитать главу.
— Просите, — сказала она без всякого колебания.
Этого визита она уже несколько дней ждала и знала, что Ихменьев приходит обыкновенно около трех, в тот час, когда Александра Ильича еще нет дома, особенно теперь, во время выборов… Гаярин часто обедал в гостях. У них тоже было уже два званых обеда на одной неделе.
Это имя — «Ихменьев» — значило для нее совсем не то, что десять дней назад. Он был поводом той ужасной сцены… Но Антонина Сергеевна, принимая его, исполнила свой долг перед собственной совестью.
— И подайте лампу, — приказала она лакею, отложила книгу и прошлась взад и вперед по комнате.
С тем, что муж ее готовит себе предводительство, она должна была помириться. Она теперь понимала его игру, все оттенки его ловкого поведения, где он хотел прельстить и ее тактом и выдержкой… Точно будто выборы совсем его лично не касаются, а он принимает в них участие, как первый попавшийся дворянин своей губернии. С нею он ни разу не говорил, с глазу на глаз не будировал ее, не делал никаких многозначительных мин. Но она чувствовала, что между нею и собой он вывел стенку и, быть может, навсегда ушел от нее в свое 'я'.
— Мое почтение, Антонина Сергеевна, — раздался жидковатый тенор слабогрудого человека.
Ихменьев поклонился ей еще в дверях, длинный, с впалою грудью, в скромной сюртучной паре. Черные, редкие волосы висели у него широкими прядями на висках, маленький нос и близорукие глаза давали его лицу наивное, несколько пугливое выражение, облик был немного калмыцкого типа, с редкою бородкой.
Ей этот тихий труженик мысли пришелся очень по сердцу среди чуждого ей губернского общества. Она его сразу приласкала. В ней, как жене Гаярина, он ожидал встретить мыслящую женщину, очень близкую к его взглядам, судя по тому, как наслышан был о прежнем Александре Ильиче. Но за последний год он увидал, во что превращается Гаярин, и его посещения делались все реже и реже, хотя до разговора об этом у них с Антониной Сергеевной не доходило.
— Очень рада, — встретила она его действительно радостным возгласом и протянула ему руку.
— Я с морозу… Руки у меня холодные, перчаток я не ношу, — выговорил он, не решаясь пожать.
— Ничего, я не боюсь!.. Садитесь… вот сюда…
Тон ее с ним был все такой же, простой и задушевный, даже с каким-то новым оттенком внимания и сочувствия.
Это его очень тронуло и огорчило. Ихменьев пришел объясняться совсем в другом смысле.
— Здоровьицем довольны? — мягко спросил он и тотчас стал гладить ладонями свои колени.
— Я что-то перестала думать о здоровье и с тех пор гораздо бодрее себя чувствую, — ответила она и тихо рассмеялась.
И в этом смехе она сама заметила смущение… Значит, его присутствие у ней в доме стесняет ее после сцены с мужем… Она хочет настроить себя на независимо дружеский тон, а внутри начинается другой
